Апрель 1945
ПАМЯТЬ
Стихи о себе
…И вот в послевоенной тишинек себе прислушалась наедине.……….Какое сердце стало у меня,сама не знаю — лучше или хуже:не отогреть у мирного огня,не остудить на самой лютой стуже.
И в черный час зажженные войноюзатем, чтобы не гаснуть, не стихать,неженские созвездья надо мною,неженский ямб в черствеющих стихах…
…И даже тем, кто все хотел бы сгладитьв зеркальной, робкой памяти людей,не дам забыть, как падал ленинградецна желтый снег пустынных площадей.
И как стволы, поднявшиеся рядом,сплетают корни в душной глубинеи слили кроны в чистой вышине,даря прохожим мощную прохладу,—так скорбь и счастие живут во мне —единым корнем — в муке Ленинграда,единой кроною — в грядущем дне.
И все неукротимей год от годак неистовству зенита своегорастет свобода сердца моего —единственная на земле свобода.
1945
Блокадная ласточка
Весной сорок второго года
множество ленинградцев носи-
ли на груди жетон — ласточ-
ку с письмом в клюве.
Сквозь года, и радость, и невзгодывечно будет мне сиять одната весна сорок второго года,в осажденном городе весна.
Маленькую ласточку из жестия носила на груди сама.Это было знаком доброй вести,это означало — «жду письма».
Этот знак придумала блокада:знали мы, что только самолет,только птица к нам до Ленинградас милой-милой Родины дойдет…
…Сколько писем с той поры мне было!Отчего же кажется самой,что доныне я не получиласамое желанное письмо…
Чтобы к жизни, вставшей за словами,к правде, влитой в каждую строку,совестью припасть бы, как устамив раскаленный полдень — к роднику.
Кто не написал его, не выслал?Счастье ли? Победа ли? Беда?Или друг, который не отыскани не узнан мною навсегда?
Или где-нибудь доныне бродитто письмо, желанное как свет,ищет адрес мой, и не находит,и, томясь, тоскует: где ж ответ?
Или близок день — и непременнов час большой душевной тишиныя приму неслыханной, нетленнойвесть, идущую еще с войны?
О, найди меня, гори со мноюты, давно обещанная мневсем, что было, — даже той смешноюласточкой — в осаде, на войне…
1946
Феодосия
Юрию Герману
Когда я в мертвом городе искалату улицу, где были мы с тобой,когда нашла — и все же не узнала
А сизый прах и ржавчина вокзала!
…Но был когда-то синий-синий день,и душно пахло нефтью, и дрожаласедых акаций вычурная тень…От шпал струился зной — стеклянный, зримый,дышало море близкое, а друг,уже чужой, но все еще любимый,не выпускал моих холодных рук.Я знала: все. Уже ни слов, ни споров,ни милых встреч… И все же будет год:один из нас приедет в этот городи все, что было, вновь переживет.Обдаст лицо блаженный воздух юга,подкатит к горлу незабытый зной,на берегу проступит облик друга —неистребимой радости земной.О, если б кто-то, вставший с нами рядом,шепнул, какие движутся года!Ведь лишь теперь, на эти камни глядя,я поняла, что значит — «никогда»,что прошлого — и то на свете нет,что нет твоих свидетелей отныне,что к самому себе потерян следдля всех, прошедших зоною пустыни…
1935–1947
Феодосия
«Я никогда не
напишу такого…»
Я никогда не напишу такого.В той потрясенной, вещей немотеко мне тогда само являлось словов нагой и неподкупной чистоте.
Уже готов позорить нашу славу,уже готов на мертвых клеветатьгерой прописки и стандартных справок..
Но на асфальте нашем — след кровавый,не вышаркать его, не затоптать…
1946
Из обращений
к трагедии
1
О т с е р д ц а к с е р д ц у. Только этот путья выбрала тебе. Он прям и страшен.Стремителен. С него не повернуть.Он виден всем и славой не украшен.…………Я говорю за всех, кто здесь погиб.В моих строках глухие их шаги,их вечное и жаркое дыханье.Я говорю за всех, кто здесь живет,кто проходил огонь, и смерть, и лед,я говорю как плоть твоя, народ,по праву разделенного страданья…
…И вот я становлюся многоликой,и многодушной, и многоязыкой.Но мне же суждено — самой собойостаться в разных обликах и душах,и в чьем-то горе, в радости чужойсвой тайный стон и тайный шепот слушатьи знать, что ничего не утаишь…Все слышат всё, до скрытого рыданья…И друг придет с ненужным состраданьем,и посмеются недруги мои.Пусть будет так. Я не могу иначе.Не ты ли учишь, Родина, опять —не брать, не ждать и не просить подачекза счастие творить и отдавать.
…И вновь я вижу все твои приметы,бессмертный твой, кровавый, горький зной,сорок второй, неистовое летои все живое, вставшее стенойна бой со смертью…
1946
2
Прошло полгода молчанья с тех пор, как стали клубитьсяв жажде преображенья, в горячей творящей мглетвоих развалин оскалы, твоих защитников лица,легенды твои, которым подобных нет на земле.Прошло полгода молчанья с тех пор, как мне стала снитьсятвоя свирепая круча — не отвести лица!Как трудно к тебе прорваться, как трудно к тебе пробиться,к тебе, которой вручила всю жизнь свою — до конца.
Но, как сквозь терний колючий, сквозь ложь, клевету, обиды,к тебе — по любой дороге, везде — у чужих и в дому,в вагоне, где о тебе же навзрыд поют инвалиды,в труде, в обычной заботе — к сиянию твоему.
И только с чистейшим сердцем, и только склонив колено,тебе присягаю, как знамени, целуя его края, —Трагедия всех трагедий —душа моего поколенья,единственная, прекрасная, большая душа моя.
Весна 1947
3
Друзья твердят: «Все средства хороши,чтобы спасти от злобы и напастихоть часть Трагедии, хоть часть души…»А кто сказал, что я делюсь на части?
И как мне скрыть — наполовину — страсть,чтоб страстью быть она не перестала?Как мне отдать на зов народа часть,когда и жизни слишком мало?Нет, если боль, то вся душа болит,а радость — вся пред всеми пламенеет.И ей не страх открытой быть велит —ее свобода, та, что всех сильнее.Я так хочу, так верю, так люблю.Не смейте проявлять ко мне участья.Я даже гибели своей не уступлюза ваше принудительное счастье…
1949
Измена
Не наяву, но во сне, во снея увидала тебя: ты жив.Ты вынес все и пришел ко мне,пересек последние рубежи.
Ты был землею уже, золой,славой и казнью моею был.Но, смерти назло и жизни назло,ты встал из тысяч своих могил.
Ты шел сквозь битвы, Майданек, ад,сквозь печи, пьяные от огня,сквозь смерть свою ты шел в Ленинград,дошел, потому что любил меня.
Ты дом нашел мой, а я живуне в нашем доме теперь, в другом,и новый муж у меня — наяву…О, как ты не догадался о нем?!Хозяином переступил порог,гордым и радостным встал, любя.А я бормочу: «Да воскреснет бог»,а я закрещиваю тебякрестом неверующих, крестомотчаянья, где не видать ни зги,которым закрещен был каждый домв ту зиму, в ту зиму, как ты погиб…
О друг, — прости мне невольный стон:давно не знаю, где явь, где сон…
1946
