Дни летние и длинные вечера осенние Марко читал святые книги, а Яким слушал и обновлялся духом. Он пришел в свое нормальное положение, подчас не прочь был послушать, как отец Нил играет на гуслях и как отец диакон поет Всякому городу нрав и права{32} и прочее такое. Только всегда приговаривал:
— Ох, якбы теперь со мною была Марта! Далы б мы себе знать! — И после этого всегда старик задумывался, а часто и плакал, говоря: — Сырота я! Сыротою так и в домовыну ляжу. Марко? Так что ж Марко! Звычайне не чужий! Оженю его, непременно оженю после покровы{33}, а летом пускай сходит в дорогу, та прывезе мени з Крыму сыву шапку, таку сыву, как моя голова.
А Марко, прочитавши житие какого-нибудь святого, отправлялся в клуню ночевать, то есть в село к своей возлюбленной.
А Лукия, уложивши спать старого Якима, молилася до полуночи богу, чтобы охранял он ее сына от всякого зла.
Весною, снарядивши новые возы, новые мережаные ярма, притыки, лушни и занозы, Яким отправил своего Марка чумаковать на Дон за рыбою.
— Иди ж, мой сыну! — говорил он, — та везы своий молодий подарки. После покровы, даст бог, мы вас и скрутымо.
Марко с горем пополам отправился на Дон за рыбою. А Лукия, взявши котомку на плечи, пошла в Киев помолиться святым угодникам о благополучном возвращении сына с дороги. Яким один остался на господи. Он, распорядившися весенними работами, вынул пчел из погреба, расставил их как следует по пасеке, взял Ефрема Сирина и поселился на все лето в пасеке.
А Лукия, между тем, пришла в Киев, стала у какой-то мещанки на квартире и, чтоб не платить ей денег за квартиру и за харч, взялася ей носить воду для домашнего обиходу. В полдень она носила воду из Днепра, а поутру и ввечеру ходила по церквам святым и пещерам. Отговевшись и причастившись святых тайн, она на сбереженные деньги купила небольшой образок святого гробокопателя Марка, колечко у Варвары великомученицы и шапочку Ивана многострадального. Уложивши все это в котомочку и простившися со своею хозяйкою, она возвращалася домой. Только не доходя уже [до] Прилук, именно в Дубовому Гаю, занемогла пропасныцею. Кое-как доплелася она до Ромна, а из Ромен должна была нанять подводу до хутора, потому что уже не в силах была идти. А она хотела зайти в Густыню{34}, в то время только возобновлявшуюся, и не удалося ей, бедной.
Испугался старый Яким, когда ее увидел.
— Исхудала, постарела, как будто с креста снятая, — говорил он. — Чи не послать нам за знахаркою? — спрашивал ее Яким.
— Пошлить, бо я страх нездужаю.
И Яким не послал, а сам поехал в село и привез знахарку. Знахарка лечила ее месяц-другой и не помогала.
Во времена самой нежной моей юности (мне было тогда тринадцать лет) я чумаковал тогда с покойником отцом. Выезжали мы из Гуляйполя, я сидел на возе и смотрел не на Новомиргород, лежащий в долине над Тикичем, а на степь, лежащую за Тикичем. Смотрел и думал (а что я тогда думал, то разгадает только один бог). Вот мы взяли соб, перешли вброд Тикич, поднялися на гору. Смотрю. — опять степь, степь широкая, беспредельная, только чуть мреет влево что-то похожее на лесок. Я спрашиваю у отца: что это видно?
— Девятая рота, — отвечает он мне. Но для меня этого не довольно. Я думаю: «Что это — девятая рота?»
Степь, и все степь.
Наконец, мы остановилися ночевать в Дидовой Балке.
На другой день та же степь и те же детские думы.
— А вот и Елисавет{35}! — сказал отец.
— Где? — спросил я.
— Вон на горе цыганские шатры белеют.
К половине дня мы приехали в Грузовку, а на другой день поутру уже в самый Елисавет.
Грустно мне, печально мне вспоминать теперь мою молодость, мою юность, мое детство беззаботное! Грустно мне вспоминать теперь те степи широкие, беспредельные, которые я тогда видел и которых уже не увижу никогда.
Побывавши в Таганроге и Ростове, Марко со своими чумаками вышел в степь, и не почтовым шляхом, прямувалы чумаки через Орель на Старые Санжары. В Санжарах, переправившись через Ворсклу, задали чумаки пир добрым людям. Купили три цебра вина, найнялы троисту музыку{36}, та и понесли вино перед музыкантами. Кого встретят, пан ли это, мужик ли, все равно: «Стой, пый горилку!» Музыка играет, а чумаки все до одного танцуют.
С таким-то торжеством прошел Марко через Санжары.
В Белоцерковке повторилось то же, а в Миргороде, хоть и не было переправы, чумаки-таки сделали свое.
— Хорол хоть и не велыка ричка, а все-таки, — говорили они, — треба свято одбуты. — И одбулы свято. В Миргороде они взяли уже не четыре цебра вина, а бочку, и весь город покотом положили, а о музыкантах и танцах и говорить нечего.
Из Миргорода с божиею помощию вышли на Ромодан.
Вышедши на Ромодан и попасши волов, чумаки потянулись по Ромодану на Ромны.
Iдуть coбi чумаченькиТа йдучи спiвають.{37}
— Что же ты, Марку, что же ты не поешь с товарищами-чумаками?
— А вот почему я не пою с товарищами-чумаками:
Покинул я дома молодую девушку.Что теперь сталося с нею?Везу я ей с Дону парчи, аксамиту, всего дорогого.А она, быть может, моя молодая, вышла за другого.
И чем ближе они подходили к корчме, от которой ему поворотить надо вправо, тем он грустнее становился.
— Что это мне эта наймичка не идет с ума? А може, вона скаже, — прибавлял он в раздумье.
Минули Лохвицу, пришли и до корчмы. Попрощался Марко со своими товарищами-чумаками, как следует подякував их за науку, и поворотил себе на хутор со своими возами.
Путь невелик, всего, может быть, пять верст, но он остановился со своею валкою ночевать в поле. Наймиты себе ночуют в поле около волов и возов, а он побежал к своей возлюбленной.
Сердце мое! Доле моя!Моя Катерино! — {38}
сказал он ей, когда она вышла в вишник. Он много говорил ей подобных речей, говорил потому, что не знал, что делается дома.
А дома делалося вот что.
Знахарка довела своими лекарствами бедную Лукию до того, что Яким просил отца Нила с причетом отправить над нею маслосвятие. После этого духовного лекарства Лукии сделалося лучше. Она начала по крайней мере говорить. И первое слово, что она сказала, это был вопрос:
— Что, не пришел еще?
— Кто такой? — спросил Яким.
— Марко, — едва прошептала она.
К вечеру ей стало лучше, и она просила Якима постлать постель на полу. Когда перенесли ее на пол, то она показала знаком Якиму, чтобы он сел около нее. Яким сел, и она ему шепотом сказала:
— Я не дождуся его, умру. У меня есть гроши, — отдаете ему. Вся плата, что я от вас брала, у меня спрятана в коморе, на горыщи, под соломяним желобом. Отдайте ему, — я для него их прятала. Та отдайте ему еще образок Марка, святого гробокопателя, что я при несла из Киева, а молодий его, когда пойдут венчаться, отдайте перстень святой Варвары, а себе, мой тату, возьмите шапочку святого Ивана.
И, помолчавши, она сказала:
— Ох, мне становится трудно. Я не дождусь его, умру. А он должен быть близко. Я его вижу. — И, помолчав, спросила: — Еще далеко до света?
— Третьи петухи только что пропели, — ответил Яким.
— Дай-то мне, господи, до утра дожить, хоть взглянуть на него. Он поутру приедет.
И в ту ночь, когда она исповедовалась Якиму, Марко целовал свою нареченную, стоя с нею под калиною, и говорил ей сладкие, задушевные, упоительные юношеские речи. Замолкал и долго молча смотрел на нее и только целовал ее прекрасные карие очи.
Пропели третьи петухи. Вскоре начала заниматься заря.
— До завтра, мое сердце единое! — сказал Марко, целуя свою невесту.
— До завтра, мий голубе сызый! — и они расстались.
— Иде, иде, — шептала больная, когда взошло солнце. — О, чуете, ворота скрипнули. — Яким вышел из хаты и встретил Марка с чумаками, входящего во двор.
— Иды швыдче в хату! — сказал обрадованный Яким Марку. — Я тут и без тебе лад дам.
Марко вошел в хату. Больная, увидя его, вздрогнула, приподнялася и протянула к нему руки, говоря:
— Сыну мой! Моя дытыно! Иды, иды до мене! Марко подошел к ней.
— Сядь, сядь коло мене. Нагны меии свою голову.
Марко молча повиновался. Она охватила его кудрязую голову исхудалыми руками и шептала ему на ухо:
— Просты! Просты мене! Я., я… я твоя маты.
Когда Яким возвратился в хату, то увидел, что Марко, плача, целовал ноги уже умершей наймички.
25 февраля 1844,
Переяслав.
Варнак{39}
