— Не нужно смущаться, Марсия. Нет ничего постыдного ни в том, что ты делаешь, ни в том, о чем думаешь. Моток проволоки для чистки сковородок — чем не повод для размышлений? Профессиональные философы часто черпают примеры для своих высоких доктрин из мира земного, знакомого и доступного…
Тейяр останавливается на полуфразе, задумавшись о чем-то. Естественно, он и пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне с чашками.
— Они говорят, что поступают так, чтобы сделать свои идеи более легкими для понимания, но иногда я задаюсь вопросом, не делают ли они это для того, чтобы самое привычное и знакомое показалось нам чужим и неведомым. Да, кстати, экспедиция закончилась провалом. Начались ураганы, и все завалило песком. Но даже до того, как бури вновь закопали все, что было нами отрыто, плесень уже успела попортить нам нервы и находки. Как же нам тебя там не хватало! Монголы — народ, достойный всяческого уважения, но, как ты и сама знаешь, за ними не тянется слава больших любителей мытья и купаний. Признаюсь, что я расценивал приготовленный посреди Гоби чай с лепешками не как благодать, а как еще одно суровое испытание, если не как знак кары Божьей. Посуди сама: лето, летом верблюды как раз линяют и становятся очень раздражительными из-за мучающих их язв, нарывов и кожных паразитов. Костер уже разведен, и второй погонщик сует в огонь очередной кусок кизяка. Когда сухой навоз наконец разгорается, погонщик вновь принимается за тесто для лепешек. Никакого мытья рук — ибо погонщик твердо убежден в том, что огонь очищает и дезинфицирует все на свете. Тем временем первый погонщик врачует потертости от поклажи на шкурах верблюдов. Вот он подходит к костру, сует руку в масло и снова уходит к своим пациентам, чтобы смазать их открытые вспухшие язвы. Руки он, разумеется, тоже не моет. Он возвращается, когда лепешки уже готовы (руки так и не вымыты), и вместе со вторым погонщиком они размазывают по ним масло прямо пальцами. Можешь себе представить, насколько более приятен мне чай в обычных — таких английских — условиях. Наверное, излишне будет упоминать о том, что к моменту наступления сезона Больших Ветров почти половина экспедиции уже слегла с острыми кишечными инфекциями.
Я уже все собрала и готова отнести поднос в гостиную. Тейяр следует за мной по пятам, не умолкая ни на секунду.
— Когда подули Большие Ветры, нам не хватило сил сопротивляться песку, засыпавшему раскопы. Мне было больно и обидно. Не побоюсь тебе в этом признаться, но я плакал. Но пока я стоял на краю почти засыпанной траншеи, оплакивая свою работу, на меня вдруг снизошел мир и покой. Что я делаю здесь, в Гоби, под хлещущими ударами кнута песчаной бури? Как я мог дерзнуть и понадеяться, что здесь, в этой восточной пустыне, я обрету Великую Истину? Не было ли это просто бегством? Вот только от кого? Новалис писал: «Куда же мы идем на самом деле? Домой, всегда домой!» Вот я и вернулся. Так что, как видишь, наука — это еще не все. Нужно духовное подвижничество. Стоя посреди бушующей пустыни и слушая торжествующее шипение Мукора в завываниях ветра, я вспомнил слова Блейка:
Атомы Демокрита И Ньютоновы частицы света -
Это песок на берегу Красного моря,
Где шатры Израиля сверкают так ярко.
— Ты знакома с Блейком?
— А как же. Привет, Уильям.
Блейк выразительно кивает головой, подтверждая, что мы действительно хорошо знакомы. Рядом с ним на диване развалились Леонардо и Диккенс. А два кресла у окна заняли мистер Чарльз Дарвин и его талантливый племянник сэр Фрэнсис Гальтон. (Вот так сюрприз! Нужно будет принести еще чашек.) Де Хох постарался расположиться насколько возможно подальше от Блейка. Не найдя подходящего сидячего места, Тейяр усаживается по-турецки прямо на пол посреди гостиной.
Мне приходится представить тех гостей, кто еще не знаком друг с другом. Мне немножко неловко за Тейяра, который изумленно рассматривает Блейка, Леонардо и Диккенса, как какие-то заморские диковины. Остается признать, что делает он это открыто и честно, не скрывая своего удивления.
— По молодости человек думает, что если его при жизни назовут гением, то он окажется на вершине возможного жизненного пути. Здесь же, в твоей гостиной, Марсия, я убедился в том, что я нахожусь лишь у подножия вершины. Я — относительное «никто» в пантеоне гениальности. Мой разум значительно ближе к твоему, чем к их рассудку. Нам с тобой остается только надеяться на то, что они будут говорить помедленнее, чтобы дать нам возможность уследить за ходом их мыслей. Да, не самое приятное впечатление — ощущать себя третьесортным гением.
Я сочувственно улыбаюсь.
— Ну что ж, все познакомились. Полагаю, нам понадобится еще один чайник, и, пожалуй, нужно принести еще печенья. Никто не хочет сходить со мной в кухню и помочь мне?
Гости беспокойно переглядываются. Все они — гении, но никто из них не знает, как заваривается чай! Так что на кухню мне приходится идти одной. Вернувшись, я застаю Дарвина за внимательным изучением одного из печений, на кромке которого он заметил крохотное пятнышко плесени.
— Дорогая, на твоем печенье появилась очаровательная криптограмма грибка. Последний раз я видел точно такую же плесень на своем сухаре, когда мы стояли на якоре у Огненной Земли. Как же своеобразны отношения грибка и мучных изделий, на которых ему доводится расти в самых разных частях света!
Он уверяет меня, что такое печенье можно есть абсолютно спокойно, но я расцениваю плесень как нечто иное: для меня она — концентрированное выражение слов и мыслей Мукора. Тем временем Диккенс рассказывает Дарвину о том, как на него недавно снизошло вдохновение, позволившее ему удачно завершить «Эдвина Друда».
— Надеюсь, вы не собираетесь описывать нас в своем произведении? — кокетливо восклицает Гальтон.
Нет, он не собирается.
Вот что он нам рассказывает.
— …Не желаете ли сыграть с нами в карты?
Трэпман обращается к узнику подчеркнуто вежливо и даже излишне церемонно.
Некер, видя, что заключенный молчит, смеется и обращается к коллеге-тюремщику:
— Сдавайте на двоих, мистер Трэпман. А этому парню наш губернатор скоро вышлет деловой костюмчик.
— Деловой костюм, говорите, мистер Некер?
— Да, один на все случаи жизни, мистер Трэпман.
— Деревянный ящик, я полагаю, мистер Некер?
— Именно так, мистер Трэпман. А впридачу — изящный пеньковый галстук.
(Следует учесть, что избыток злобного отношения к заключенному со стороны Некера полностью компенсирует некоторую избыточную доброжелательность со стороны Трэпмана.)
— Сдавайте карты, мистер Трэпман, и оставьте заключенного в покое.
Джон Джаспер — а это именно он — не обращает на своих тюремщиков никакого внимания. Верно подмечено, что человек, который знает, что на следующее утро его повесят, великолепно концентрирует свое внимание. Джаспер не слышит, как шлепаются карты на стол; все его чувства сосредоточены на черством, заплесневелом ломте хлеба, зажатом у него в руке. Смотрите же, на что он глядит и как он глядит! Кольцо плесени расползлось по большей части поверхности куска. Человек, настроенный более оптимистично, сравнил бы этот круг со сказочным кругом фей, затерявшимся в глухих лесах, но положение, в котором оказался Джаспер, приводит к фантазиям, далеким от добрых сказок.
Глядя на это кольцо, не увидит ли он в нем свою петлю, плетение веревки, сложный узор скользящего — и вот уже затягивающегося узла? Шелест узла смерти не напомнит ли ему, как он едва не затянул оказавшийся у него в руках узел счастья, встретив прелестную юную сироту, мисс Розу Бадд, на тонкий пальчик которой он уже мысленно примерял обручальное колечко? Непрошеные, приходят сами собой другие воспоминания. Сервировочное кольцо для салфетки имеет ту же форму, что и обручальное, но их значения абсолютно различны. Салфеточное кольцо покатилось по столу, когда он, Джаспер, набросился на молодого Эдвина Друда, чтобы усыпить хлороформом его — собственного подопечного и, как он полагал, жениха той самой мисс Бадд. Какие странные, фантастические кольца. Ну разве может обручальное кольцо превратиться в кольцо для салфетки, а то, в свою очередь, предстать в виде веревочной петли? Все объясняется очень просто: такие превращения — самые заурядные события в мире тысяч ложных рассветов опиумного притона. В один из таких притонов Лаймхауса, хозяином которого был Джек — Китаец, Джаспер и спрятал под замок молодого Эдвина. Психически неуравновешенный хормейстер пичкает Эдвина опиумом и добивается, чтобы тот пел, как канарейка в клетке. В притоне сумрачно, медные опиумные трубки окислились и потускнели. Единственное, что горит и сверкает в этом мире теней, — это глаза мистера Джона Джаспера. Гипноз и наркотики быстро подавляют волю Эдвина, надежно, словно юношу опустили в колдовской колодец. Несчастному Друду предстоит отказаться от мисс Бадд, а заодно и много от чего еще.
