довелось обитать. Находилась она недалеко от Sun-Times, буквально в нескольких шагах от блюзовых клубов на Линкольн-стрит, на расстоянии короткой прогулки до магазинов на Кларк-стрит и Бродвее, а совсем близко располагался Sam’s, темный, похожий на пещеру винный магазин с полками и витринами, заставленными самыми разнообразными таинственными бутылками. Меня окружали пиццерии и барбекюшные, бистро и траттории, потрясающие маленькие мексиканские закусочные, бары для завтрака и палатки с хот-догами. Я знал, что обязательно полюблю Чикаго.
Так и вышло. За исключением одного. Мне приходилось работать в Sun-Times.
Это был таблоид большого города с серьезными традициями: здесь отметились такие журналисты, как Майк Рой-ко и Ирв Купчинет, Роджер Эбер, Роджер Саймон и Джеймс Уоррен, вместе с обычной, почти как из кино, командой пьющих и смолящих криминальных репортеров и циничных и немногословных редакторов. Sun-Times не имела дорогой и впечатляющей редакции. Было лишь несколько среднего размера помещений с полами, застланными убогим линолеумом, и металлическими серо-зелеными столами, окутанными табачным дымом. Сам офис приютился в массивном зеленом здании, возвышающемся, словно гора, в месте слияния озера Мичиган и реки Чикаго. По сравнению с изысканно украшенным зданием Трибьюн-тауэр, принадлежащим главному конкуренту, Chicago Tribune, здание Sun-Times выглядело довольно печально, больше напоминая строительную бытовку. Тем не менее оно являлось словно воплощением рабочего духа Sun-Times, терьера, вцепившегося в пятки аристократической Tribune.
Поскольку у меня не имелось практически никакого опыта, мое обучение продвигалось медленно. Начальник давал мне незначительные поручения: состряпать краткий обзор новостей от информационных агентств, отредактировать статью или придумать заголовок. Я успел проработать три недели и только начал осваиваться, когда на горизонте появился Руперт Мердок.
В те времена Мердок еще не обладал мировой мультимедийной властью, которая сосредоточена в его руках сегодня, но я знал о нем, так как в 1976 году он купил New York Post и превратил в скандальный таблоид, в открытую продвигавший консервативные политические установки Мердока. А сейчас он покупал Sun-Times.
Продажа газеты позволила мне сделать паузу, однако она имела куда более серьезные последствия для тех, кто проработал здесь много лет. В соответствии с соглашением с профсоюзом при смене владельца и уходе сотрудников в течение нескольких недель после этого те должны были получить гигантское выходное пособие, сумма которого зависела от стажа. Другими словами, у людей, долго проработавших в Sun-Times, имелся веский мотив уволиться. Они не могли дождаться, чтобы поскорее уйти. Сотрудники не только спасались от Мердока, но и получали приличное вознаграждение.
Что же для меня означала эта продажа? Я никуда не собирался. Проработал там всего три недели, и мне еще предстояло выучить фамилии всех руководителей старшего звена, рвущихся к выходу, но ведь всякие идеи касательно моего постепенного обучения улетучивались вместе с ними. Несмотря на скудость опыта в любых работах, кроме написания курсовых, теперь мне приходилось выполнять задачи, к которым я был совершенно не готов.
Однажды, спустя несколько месяцев в Sun-Times, меня на неделю поставили отвечать за зарубежные новости. Не подумайте, что иностранные корреспонденты по всему земному шару ожидали моих указаний. Кажется, у нас был один товарищ в Иерусалиме и кто-то еще в Вашингтоне. Отвечать за зарубежные новости в газете Sun-Times означало мониторить информационные агентства в поиске историй. Но даже такая работа требовала практических знаний и понимания внешнеполитической ситуации. Я чувствовал, что взвалил на себя непосильную ношу, и на собственной шкуре ощутил, что такое распространенный психологический синдром самозванца. Но даже если я и допускал какие-либо оплошности за время недельной работы редактором зарубежных новостей, то никто их не заметил. Либо просто всем было наплевать.
Я понимал, что в Sun-Times надолго не задержусь, в то же время знакомство с чикагскими ресторанами доставляло мне огромное удовольствие. Одним из моих любимых стал «Ла Гар» на Вест-Фуллертон-авеню, это было очаровательное маленькое бистро с оцинкованной барной стойкой, кирпичными стенами и папоротниками в горшках. Время от времени я сидел в баре совершенно один с тарелкой баветте, тонким стейком, жареной картошкой и стручковой фасолью – волшебное сочетание – и запивал все это домашним красным вином. Вино было простое и постное, чем-то похоже на баветте. Ни то, ни другое не являлось примечательным само по себе. Просто стейк в бистро, подаваемый с незапоминающимся красным вином.
Как и во время многих других трапез, я понятия не имел, что пил, зная лишь, что вино красное и французское. На тот момент у меня не имелось никаких веских причин контролировать потребляемые напитки. Если бы это был 2012-й вместо 1983-го и я сидел с тарелкой баветте и красным вином, то обязательно сделал бы фото этикетки. И написал бы об этом в социальных сетях. И трапеза, и все связанные с ней несущественные факты были бы сохранены в цифровом виде для всех желающих поподглядывать.
Но тогда я не задавался целью подсчитывать или иным образом фиксировать выпитые бутылки. Не думал о вине как о трофее или символе статуса. Для меня пища всегда имела первостепенное значение, точнее, было важно, вкушал ли я ее в компании с друзьями (что не всегда представлялось возможным, поскольку я работал по своеобразному графику газетного редактора, с 16:00 до полуночи, со среды по субботу) или в одиночку. Трапеза представляла собой общий итог мероприятия: еда, вино, люди, окружение. Я с удовольствием обедал или ужинал с друзьями, но при необходимости мог посидеть в ресторане в одиночестве. В этом была некая изюминка, странное ощущение, возникающее, когда ты сидишь с едой и бокалом вина, а твои мысли где-то витают…
Тем не менее я всегда возвращался к еде вроде баветте в «Ла Гар». Откусывал кусок говядины, имевшей плотную текстуру и требовавшей длительного жевания, а затем делал глоток вина, чередуя откусывания и глотки в точности, как я обнаружил к своему ужасу, как делал мой отец с кофе и десертом. Вероятно, он относился к кофе и сладкому так же, как я к еде и вину: удовольствие от сочетания первого и второго заметно перевешивает качество, свойственное каждому из них по отдельности.
Оглядываясь на те трапезы, я пришел к выводу, что простое поглощение еды и вина дарит людям на протяжении тысячелетий ощущение глубочайшего удовлетворения. Не просто животное чувство насыщения, как у льва, дремлющего на солнце, пообедавшего антилопой гну, а почти духовную радость, благодарность, понимание и признание. И для этой степени мироощущения не нужны бутылки, которые удостоились оценки критиков в 95 баллов или выше. Нет нужды запоминать коммуны Бароло или пересказывать по памяти названия всех бургундских виноградников гран крю,
