отчуждение тех самых людей, коих писатели должны приманивать. Опуская или упрощая дегустационные заметки, вы ни в коем случае не потакаете общественному невежеству в плане вина, поскольку эти записи не представляют практически никакой ценности. Зато они вынуждают винных авторов придумывать новые способы донесения полезной информации. К тому же некоторые дегустационные заметки порой отбивают охоту у людей интересоваться вином, поскольку не всегда можно уразуметь, о чем толкуют писатели.
Мне гораздо интереснее отзывы, где дается общее описание вина со ссылками на характеристики без чрезмерных подробностей и, что важнее, где вино помещается в контекст (трапеза, социальная или культурная ситуация). В определенном смысле можно сказать, что лучший способ писать о вине – это не писать о вине или, по крайней мере, писать о нем как об отдельном элементе целостной картины. В своих изысканных мемуарах «Жизнь без пробок» (A Life Uncorked) Хью Джонсон писал о белых бургундских винах, используя легко понимаемый язык:
В Бургундии никуда не деться от терруара. Он определяет ландшафт, культуру, экономику, социальную структуру, даже фольклор. В Пюлиньи он представляется загадочным, на холме же Кортон, напротив, прямо-таки бросается в глаза… Эта глина и этот обрывистый холм, обращенный на юго-запад… Corton-Charlemagne обладает неповторимой индивидуальностью! В отличие от рафинированного и резкого с фруктовой кислотностью Puligny или мягкого либо рыхлого Meursault, холм производит нечто терпкое и кремневое, почти плотное в молодости, от которого определенно путается язык. Некоторые называют его шабли Кот-д’Ора: шабли гран крю, говоря иначе. Как и великое шабли, оно может вступать в период без шарма и оставаться там шесть, семь, может быть, десять лет. Слово «шарм» вряд ли можно считать подходящим для такой насыщенной, сухой, менее фруктовой и более минеральной винной загадки.
Таковы краткие очаровательные зарисовки, которые наглядно отражают ключевое бургундское понятие: терруар есть судьба, а великое Corton-Charlemagne – это что-то вроде белой вороны среди своих собратьев белых бургундских. Возможно, приведенный отрывок не предназначен для аудитории, которая понятия не имеет, что узкая полоска земли на востоке Франции под названием Кот-д’Ор является родиной самых известных красных и белых бургундских вин или что Шабли также входит в состав Бургундии, хотя и находится на некотором удалении от Кот-д’Ора. Но, невзирая на это, Джонсон подводит читателей к самой сути этих вин и демонстрирует глубокое их понимание, которого нельзя добиться лишь перечислением ароматов и вкусов. Вино достигает величия именно как выражение общей культуры, а не будучи вынужденным давать ответы под светом прожекторов дегустационного зала.
Кокетство
Я никогда не планировал профессионально заниматься вином или едой. Мне нравилось есть и пить, однако и в голову не приходило, что этим занятием можно зарабатывать на жизнь. Даже мысли не возникало попробовать. Я поступил в магистратуру в Остине, намереваясь стать профессором колледжа. Но, как бы сильно меня ни привлекал Остин, я понял, что жить там постоянно не смогу.
Мои грезы об академическом будущем растаяли как дым в связи с экономическими трудностями начала 1980-х годов и прогнозами скудных перспектив гуманитарных наук. Я пришел к печальному выводу: даже такому, как я, прилежному студенту с живым умом переворот в американистике не совершить. Полученное мною качественное всестороннее образование позволяло мне сочетать традиционные академические дисциплины вроде истории, литературы и искусства с предметами поп-культуры – телевидением, жанровыми книгами и едой. Я научился по-разному смотреть на окружающий мир, подмечать исторические и культурные закономерности, и это оказалось очень полезным в последующей жизни. Если бы я захотел продолжать академическую учебу, то сумел бы успешно впитывать и анализировать информацию и на шаг опережать остальных студентов, может быть, даже вдохновлять их. Однако страх при мысли о том, что я не могу предложить почти ничего оригинального, заставил меня понять: спокойное академическое будущее, нарисованное в моем воображении, – стабильность, обеспеченная бессрочным контрактом, дни, проводимые в заставленном книгами кабинете, совместная работа с увлеченными студентами, внимающими каждому моему слову, – мне не светит. Вместо этого передо мной маячил путь в докторантуру, вымощенный страхом, за которым следовали наполненные тревогой годы, в течение которых я отчаянно хватаюсь за временные предложения в местах, где мне совершенно не хотелось бы жить.
Будучи лишенным страстного желания продолжать учебу, невзирая на трудности, я решил покинуть научное сообщество тихо, по-английски. Но куда податься и чем заняться? Я уже упоминал, что мой отец, Стэнли Азимов, был журналистом. Он вырос в Бруклине, работал в газете в Бруклинской технической средней школе Tech и газете колледжа в университете Нью-Йорка. С детства он мечтал работать в газете. После колледжа поступил в Школу журналистики в Колумбийском университете, после чего его сразу же взяли в Newsday, перспективную молодую газету, рост которой пришелся на послевоенный бум на Лонг-Айленде. Отец проработал там сорок лет, всю свою трудовую жизнь, поднявшись от репортера до редактора, а затем и до руководителя высшего звена. Помимо участия в развитии компьютерной системы газеты, в результате чего пишущие машинки повторили участь логарифмических линеек и повозок, запряженных лошадьми, отец нанимал много молодых журналистов, благодаря которым Newsday удавалось удерживать лидирующие позиции в стране с 1965 по 1995 год. Он прослыл душой Newsday и завоевал репутацию кристально честного человека, оптимизм, принципы и целеустремленность которого привели газету к великому успеху.
Я безгранично восхищался своим отцом и очень любил его, но меньше всего на свете хотел стать журналистом.
Возможно, так проявилось естественное желание ребенка прокладывать собственный жизненный путь. Отец был настолько значимой и яркой личностью, что было бы слишком просто оказаться втянутым в его мир. Он был бы несказанно рад, если бы я последовал по его стопам. У меня имелись личные причины работать в школьной газете, мне нравилось писать, и наш издательский костяк – я и мои друзья – занимался подготовкой и редактурой всех статей. Но я не планировал продолжать писать в колледже и, в общем-то, так и сделал. Моя сестра Наннет, напротив, мечтала заниматься журналистикой. Как и отец, она посещала Школу журналистики в Колумбийском университете и сделала весьма успешную карьеру репортера в San Francisco Chronicle.
Но я не питал к журналистике ни малейшего интереса, по крайней мере, до тех пор, пока не возникла потребность в работе. Сразу после колледжа, когда мне пришлось зарабатывать деньги на финансирование поездки по Европе, я откликнулся на вакансию в Hartford Courant. Газета искала выпускающего редактора, и я по наивности своей подумал, что без труда справлюсь с этой работой.
Прежде мне не доводилось работать в
