вас стрелял, сотник, как думаете? — вместо ответа мягко спросил Авилов. — Этим человеком может оказаться капитан Волчанов?
— А вы-то кто еще такой?
Виктор Николаевич, по своему обыкновению, с легкой улыбкой представился:
— Начальник контрразведывательного отделения штаба Кавказской отдельной армии штабс-капитан Авилов.
Листок, желая, вероятно, предупредить очередную выходку подчиненного, добавил:
— Наш начальник…
Но сотник от этих слов только взвился:
— А мне плевать, Алексей Николаевич! Не знаю, кто стрелял и по какой надобности. Только пуля не мне предназначалась, а этому дураку из санитаров-ополченцев…
Авилов помолчал, раздумывая над словами сотника, и спросил вновь:
— Значит, его знали раньше, коль вам известно, что он из санитаров?
Оржанский вновь поморщился от занывшей под бинтами раны:
— Уф-ф… Да не знал я его. Раз только и видел возле госпиталя, перебросились любезностями…
— Когда видел? — насторожился Листок. — Уж не вчера ли?
— Ну, вчера… Так ведь все успел!
Листок насупился:
— Виделся все-таки?
— Говорю же, нет! М-м-м… Господи, замучили вы меня… Не было ее в госпитале. Этот самый солдатик искал, да не нашел, сказал, ушла после дежурства, черт бы его побрал!
— Оттого он тебя и нашел, что ты назвал себя?
— Да… а… А как бы мне было передать, кто ее ждет?
Авилов, с удивлением посматривавший то на одного, то на другого, не выдержал:
— Господа офицеры, не могли бы вы пояснить, о ком идет речь?
— После, Виктор Николаевич! — отмахнулся Листок. — Ну и как же он тебя нашел?
— Бог его знает, как! Сегодня утром позвонил неожиданно в "контору", сказал, что встречались вчера — видно, чтоб я его вспомнил, — и что у него разговор по моей части… М-м… черт! Росляков свидетель — он меня к аппарату позвал! Я и назначил встречу на улице — не вести же его сюда…
— Он, что же, знал, что вы из контрразведывательного пункта? — недовольно спросил Авилов.
— Бросьте, господин штабс-капитан! Кто в Сарыкамыше не знает, что у нас за "контора"? Это мы только думаем, что секретнее всех секретов. Только, похоже, дело действительно серьезное было, поскольку голос его дрожал точно от страха… Дьявол, рука ноет, спасу нет!
— Ну, допустим… — не обращая внимания на стенания сотника, протянул контрразведчик. — А дело-то какое было?
Ответить Оржанский не успел — за дверью послышалась возня, тревожный топот сапог, громкий говор незнакомых голосов… Внезапно в дверь просунулась голова — на этот раз Рослякова:
— Алексей Николаевич, что с Башхияном делать, сапожником? Гаро, похоже, ни при чем — он же глухой! Оттого и шел, ничего не подозревая…
— А кто там орет?
— Это жандармы во все концы звонят — в моей комнате!
— При задержанном?
— Никак нет, сапожник у Оржанского сидит. Да и глух он! Как глухарь на току — только в ухо и кричать!
— Гони его ко всем чертям, да дверь закрой! И жандармы пусть при закрытых дверях орут!
— Понял!
Дверь захлопнулась, и Листок, обернувшись к Авилову, извинился за подчиненного:
— Простите, Виктор Николаевич, они еще вам не представлены…
Штабс-капитан словно не расслышал — молча повернулся к сотнику.
— Итак, какое дело у него было? — повторил он вопрос.
Оржанский простонал в потолок:
— Да откуда ж мне знать, черт бы вас побрал! Только и сказал: "Капитан…" — тут же пулю в лоб и получил.
— Только… слово "капитан"? — помолчав, недоверчиво спросил Авилов. — Может, все же еще что?
— Ну, конечно же! Перед этим, он еще приветствовал меня отданием чести и обратился: "Ваше Благородие…"
— "Ваше Благородие, капитан…" И все?
— И все, Ваше Благородие! — морщась, съязвил Оржанский.
Лицо Авилова стало серьезным.
— Вы напрасно юродствуете, Николай…
— Петрович, — подсказал Листок.
— …Николай Петрович… Я понимаю, вы ранены, вам необходим покой. Но мы во что бы то ни стало должны найти врага, который совершает убийства уже среди бела дня! Неизвестны его намерения, неизвестны его цели — возможно, самые страшные для каждого русского, и дорога каждая минута! А ваше слово может ускорить дело…
Он помолчал.
— Николай Петрович, все-таки о каком капитане хотел сообщить ополченец, как вы думаете?
Оржанский откинул голову и устало произнес:
— Думаю, о Волчанове.
Авилов и Листок переглянулись.
— Почему так думаете?
— Сейчас о нем, изменнике, в каждом переулке гудят, вот почему!
— Ну, хорошо… А в кого стреляли первым — в вас или в санитара?
Оржанский вновь занервничал:
— В него, черт подери! Говорю же — его хотели убрать! Весь корень в том! Он что-то знал про капитана, за то его и отправили к праотцам. А в меня стреляли для отвода глаз, мол, капитан стрелял, Волчанов, из-за ревности; а солдата, стало быть, по случайности прикончили!
Авилов быстро взглянул на ротмистра:
— Что еще за ревность?
— А это вам ни к чему, господин штабс-капитан! — вдруг охрипши, выкрикнул Оржанский.
Контрразведчик с удивлением посмотрел на него.
— Что это значит, сотник?
— Виктор Николаевич, — вмешался Листок, — прошу, об этом после… А ты язык попридержи, сукин сын! Лучше скажи: по-твоему получается, санитара убили за то, что он что-то знал о Волчанове, но стрелял не Волчанов, поскольку стреляли в тебя, чтобы подумали на него… Не сложно ли? Может, вовсе не в Волчанове дело — какой другой капитан?
— А мне, Алексей Николаевич, начхать, сложно это или нет! — грубо прохрипел Оржанский. — Только сдается, нету уже Волчанова, а ниточки ведут оттуда, откуда бедняга покойник — из Елисаветпольского госпиталя!
Он устало отвернулся.
— Уф… Все, больше ни слова… Надоели вы мне! Пусть несут куда угодно, только подале отседова…
И вновь Авилов и Листок переглянулись. Наступила тишина. Через минуту ротмистр встал, медленно прошел к двери; приоткрыв ее, крикнул в коридор:
— Росляков!
— Я, Алексей Николаевич! — послышалось из соседней комнаты.
— Кликни доктора, пусть несут носилки — сотника надо в лазарет.
На прощание Оржанский хмуро бросил Листку:
— Списки у Рослякова… Только нужны ли они теперь? Пустое все, Алексей Николаевич…
12. 26 ноября 1914 г. Новые версии
Авилов и Листок остались одни. Молча, не глядя друг на друга, походили от стенки до стенки кабинета, молча покурили. У обоих было странное чувство неясной правоты сотника. Неясной, потому что все доводы казака в отношении Волчанова и убийства санитара-ополченца хотя и высказаны были с такой обескураживающей убежденностью, что поневоле заставляли верить в их истинность, однако основаны были лишь на его чувственных предположениях.
— Ладно, — наконец, произнес Авилов. — Делать выводы будем после того, что скажет Пестрюков… Но мне, Алексей Николаевич, кое-что хотелось бы прояснить… Во-первых, о какой ревности упомянул сотник, а во-вторых…
— А "во-вторых" и "в-третьих", — не дал договорить ему ротмистр, — что он плел
