Рассуждать долго о таких второстепенных вещах в зоне было нельзя. Отвлекаться было небезопасно, потому что ты все время должен был быть начеку. Опасаться нужно было всех — ментов, зэков, обстоятельств — нужно было постоянно всё держать перед своим глазами, видеть зону все время. Старые зэки говорили, что даже во сне слышат всё, что происходит рядом с ними. Наверное поэтому человек в лагере живёт только сегодняшним, думает только о насущном. Оттого все мысли его коротки и приземлёны, что увлекшись мечтаниями вполне можно наступить в жир.
Тот день был холодный, ветреный и грязный. Вся зона стояла на плацу, потому что на утреннем просчёте не досчитались какого то склонного к побегу. Вода хлюпала под ногами. Сырой порывистый ветер продувал насквозь. Ни о чем больше не хотелось думать, кроме как о глотке горячего чифира, да сигарете в тёплом уютном кильдыме.
Но о Боге я не сразу начал думать. Почему-то вспомнились прочитанные книги — когда люди вдруг ударялись в истовую веру. И вера вдруг давала им такие силы, что они не только о сроке не думали, на смерть шли с лёгкой душой.
Когда то я читал «Чёрную свечу» Высоцкого и был поражён тем, с каким куражом воровской этап шёл на сучью зону, зная, что всех их вырежут. Меня поражало также, с каким спокойствием шли на смерть священники.
Я завидовал их выдержке, твердости и спокойствию, считая, что только вера, давала им силы.
Что такое ад и рай? Ад — это то, чего мы боимся. Рай — объект нашей любви. Оба для нас являются поляризаторами. Что в нас от рая? Что от ада? Ищи ответ в Писании — Сказал Асредин. — Читай Библию. Только она имеет самый большой эмоциональный контакт с человечеством.
* * *
Я прошёл комиссию. Впереди должен был состояться суд, который должен был освободить меня от дальнейшего отбывания наказания. Через месяц я рассчитывал уже быть дома.
Но уродливая реальность имеет гнусное обыкновение вносить поправки в самые красивые планы.
Сразу же после комиссии всё пошло наперекосяк, будто кто-то сглазил.
Во сне я стремительно падал вниз. Задыхаясь и крича от страха, проснулся.
Потряс головой. Сердце стучало так, словно мне вновь предстояло прыгать с четвёртого этажа. По лицу стекал пот.
Передо мной примостившись на краешке кровати сидел Женька.
— Совсем ты погнал? Стонешь, ругаешься.
— Спокойно… Спокойно. Сны — это пустота. — Говорил я себе. — Порожняк! Фуфел!
Прошло несколько дней.
У себя в тумбочке я нашёл письмо, в котором Владик писал, что Гена шантажирует его, угрожая запустить шнягу о том, что его используют, как тихушника. Он едет на больничку, где собирается обратиться к смотрящему и развести этот рамс. Так что мы с ним наверное не увидимся до конца срока. Мне говорить он ничего не стал, так как я наверняка буду его отговаривать.
Владик просил меня заехать к своей матери. Он писал ей обо мне и просил помочь мне, когда я освобожусь.
Кровь ударила мне в голову. «Ах Гена! Ну и сука. Называется пригрел змея!»
Влад был ребёнок, домашний и наивный. По глупости сел, так же и умер.
А я? Я — то хитрый! Злобно циничный! Храбрый как крыса, которую зажали в угол. Привыкший отвечать ударом на удар и опасность.
Но тут же в одно из полушарий пробралась мысль-предатель.
А может быть, ну её на хер, эту вендетту?!
Никакой я не храбрый, а самая обыкновенная, изворотливая тварь — приспособленец, с развитым и обострённо-животным инстинктом выживания.
Через две недели состоится суд, и ещё через десять дней, когда решение вступит в законную силу — адьюс и я уйду отсюда. Навсегда. Заживу новой свободной жизнью!
А Женька? Если Гена запустит слушок, его ведь без меня сожрут! А смерть Влада? Или пошло оно всё в жопу!
Я сам разделил себя на две половины. Жаждущая мщения душа не принимала расчётливых, холодных возражений, типа, «любите врагов ваших, и благословляйте проклинающих вас».
Сердце как назло молчало и никак не хотело дать совета.
Я надел чистое бельё, чёрный милюстиновый лепень, который одевал только в торжественных случаях.
Потом быстро вышел из барака. За воротами локалки меня догнал Женька.
Я спросил. — Ты со мной?
Тот кивнул.
Гену мы увидели в отряде. Он сидел на табуретке в углу секции и сноровисто, словно паук плёл свою паутину.
Я подошёл к нему вплотную. Сказал:
— Пошли со мной.
Гена кивнул. Встал. Потянулся к карману. Женька перехватил его руку. Вынул из пальцев нож, забросил его в угол, под шконку.
— Не советую. Приблуда тебе сегодня не понадобится.
Я шёл впереди. Гена между нами.
Перед дверями каптёрки я посторонился.
Плотно прикрыл за собой дверь. Сорвал со шкафчика полотенце. Женька спросил с тоской.
— Гена, зачем ты это сделал?
Тот умоляюще смотрел по сторонам. В его испуганных глазах — ужас, мольба о пощаде.
Я накинул ему на шею полотенце. Затянул. Гена захрипел, схватился за горло руками, рванулся изо всех сил и бросился к окну. Посыпались осколки. Женька стянул его с подоконника. Куском простыни перевязал ему окровавленные руки.
— Смотри, Гена! — Сказал я. — Мой член остановился в одном сантиметре от твоего носа. Не забудь об этом, когда будешь выходить из локалки.
Гена потеряно и согласно кивнул головой.
Вышел из ворот и стал как вкопанный, поглядывая то в сторону надзорки, то — своего барака. Он был похож на витязя, стоящего на распутье и не знающего, куда идти.
Потом почесал затылок и вдруг, как вспугнутый сохатый, ломанулся в сторону вахты. У дверей штаба он столкнулся Васей — Ментом и начал ему что-то торопливо объяснять.
Я вынул сигареты. Безобразно дрожали руки. Хотел закуpить, но зажигалка не загоралась.
«Я сейчас чуть было не совершил непоправимое..»
Вспыхнул фитилёк.
Лёгкий ветерок трепал фанерный щит на стене штаба. На щите была изображена радостно улыбающаяся женщина, с плачущим грудным ребенком на руках.
В нижней части плаката каллиграфическими почерком Асредина был вписан призыв, напоминающий крик души — «Тебя ждут дома!».
Женщина на плакате как две капли воды походила на начальницу спецчасти Эльзу Ракитскую.
Выражение лица ребёнка не оставляло никаких сомнений в том, что папу после возвращения домой ждёт суровый мужской разговор с сыном.
Через десять минут меня по громкой связи вызвали к ДПНК.
Я шёл звонкий, как натянутая струна. Знал, что сам только что захлопнул себе дверцу на свободу. Теперь мне придётся досиживать ещё год и два месяца…это четырнадцать месяцев… четыреста с чем то дней.
Мой жест мог стоить мне очень дорого. Судьба. Фатум! А с ней нужно всегда обращаться очень бережно, чтобы не обострять отношения.
Но ничего… Как там говорил Колесо — «Неважно сколько сидеть. Важно, как сидеть».
Ветер гнал по плацу тонкий целлофановый пакет.
Я остановился перед плакатом, любуясь чёткими буквами. Уступил дорогу группе этапников, которых Вася Мент вёл рыхлить запретку. В руках у них были грабли. Деревянные ручки матово блестели на солнце.
По внутренним законам зэк, который вышел работать на запретку, автоматически становился «козлом».
— Шире шаг, граждане осужденные — крикнул я, — стряхнём преступное прошлое со своих ног! Активнее становимся на путь перевоспитания!
Посетовал прапорщику — Что за народ! Никак не хотят ускоряться. Так и будем с ними плестись в хвосте перестройки и гласности!
Этапники угрюмо прошли мимо. Башей поправил на поясе дубинку. — Поменьше пизди! — Посоветовал он — Здоровее будешь!
Сегодня была смена капитана Алексеева.
Я ждал его — педантичного, тщательно выбритого, невозмутимого. Алексеев хорошо знал меня, я всегда чувствовал его расположение. В небрежно накинутой на плечи шинели он был похож на адмирала Колчака.
Я уже говорил ему об этом пару лет назад, когда после встречи Нового года стоял в клетке. В тот раз я попал в точку. Колчак был его кумиром. Алексеев объявил мне персональную амнистию и выпустил из клетки в отряд.
На этот раз всё было гораздо серьёзнее.
Я стою в клетке. Воняет мочой. Видно кто — то здесь обоссался до меня.
Капитан выписывает постановление. В конце коридора мелькает Женька. Его повели к кумовьям.
* * *
Снова бетонные серые стены.
Забиться бы в угол и завыть там по-волчьи от тоски. И так получить хоть чуточку сил.
Пять шагов от окна к двери, пять шагов назад — от двери к окну. Привычка, укоренившаяся во мне навсегда.
Может быть мне и в самом деле начать молиться?
* * *
Через трое суток дверь камеры открылась.
— Осуждённый, была команда «подъем! Встать!» — Дежурный по ШИЗО прапорщик Лаптев пнул по нарам.
На пороге, закрыв проём телом, стоял зам по режиму майор Бабкин.
