Еще он, от безделья, наверное, начал заниматься сочинительством. Не сказать, чтобы это было новое для него занятие, нечто он пробовал с детства: стишки, какие-то заметки, как их называют в литературе – эссе, что ли? Дневник, наконец, от которого он отказался, прочтя строки у мэтра, что дневник – низшая форма литературы. Можно сказать, что он не сочинял даже, то есть не выдумывал заново, не фантазировал, а пошлейшим образом переписывал то, над чем раздумывал «идя по жизни», вот еще один парафраз, штамп, конечно, но очень лиричный, романтичный, в фигуральном смысле колоритный. Так и просится на язык, то есть на бумагу. Он бы, разумеется, его переиначил, или лучше добавил бы к нему еще что-нибудь, например букву -с-, как сделал, будучи в Италии с -е-. Получилось бы «сидя…», что точнее, на его взгляд, сочинительство описывает.
Он взялся за шариковую авторучку, слегка пачкающую, и попробовал начеркать слово «Зоя». Вышло похоже на тридцать я – тридцатикратное я.
– «Пожалуй, даже тысячекратное я. Она вся во мне, или я весь в ней. Сиамец. Самец и самка. Черт те что! Какие глупости лезут в голову».
Он в который раз стал вспоминать их роман в городе К., и память раскрыла его взору картину другого дня, осеннего, когда жара сменилась охлаждающими ливнями, зелень – желтизной, переходящей в пурпур, а веселый аттракцион событий – серой томительной унылостью дней и ночей. В тот день приехал из отпуска загулявший член их бесшабашной команды, именно так: «член команды», сказал боцман. Очень точно, а не иносказательно, надо заметить, выразился. Он вообще всегда зрел в самый корень, закаленный годами в неволе в железном мире. Доблестный железный дровосек.
Его звали Егором, фамилия, кажется, Бесчастный. Сергей задумался:
– «Конечно же, перевру, если буду писать: напишу Бесчестный. Поэтому прочь фамилии, вычеркиваю, просто Егор. Спустившийся с гор. Все в рифмочку получается, как у бездарного писаки. Мэтр осудил бы».
Этот Егор заведовал электричеством, сам был наэлектризованный, как черт, когда дело касалось женского общества. Это Сергей понял, когда в тот же вечер, или на другой день, – память стерла дату, – он пригласил даму в каюту, рядом с той, где все ужинали, чем бог послал.
– «А бог послал, конечно, не мало, так как со всеми угощался их главарь на время безвластия и самодурства, то бишь второй штурман, парень лихой и отчаянный. И еще безгранично владеющий ключами от всех погребов „Зеландии“, как продуктовых, бакалейных и вещевых, так и кладовых с запасами менее ликвидными – краски, хозяйственные товары. В общем, человек нужный и полезный. Микро-олигарх местного разлива, разбазаривающий народное добро и наживающий собственное благосостояние, про жирок и набивание брюшка не скажу, больно хил и худосочен он был», – не заметил, как стал писать Сергей.
Так вот, этот Егор развлекался с дамой в соседней каюте, причем охи и ахи длились кряду часа два – перегородки между каютами тончайшие, хлипкие. Она стонала настолько живописно, что почти все сошлись на мнении о мухлеже, о подстроенном многоэтажном оргазме. И особенное изумление, представьте, вызвал тот факт, что на выходе с добровольной экзекуции все узрели, – кого бы вы думали, никогда не догадались бы, – миловидную и взлохмаченную Катюшу, всеобщую любимицу и недотрогу, буфетчицу.
– Вот, бродяга, – крякнул боцман, – видать настрадался в отпуске: никто не дал, – и добавил с компетентностью метеоролога – воздух тут, что ли, благоприятствующий этому делу?
Но почему он вспомнил Егора, личность проходную в его истории, не интересную? Он с радостью забыл бы его навсегда, но не мог. Не смел. Не имел права. Дело чести, и тому подобное. Он подозревал его, и, наверное, не без основания, в посягательстве на его честь, в посягательстве на его возлюбленную. Основанием служил рассказ Макса о его похождениях до приезда Сергея, и намеки об общежитии, куда наведывались многие из экипажа – нет, только не я, я там не был, сказал Макс. Еще один нюанс в его расследовании беспокоил Сергея: Зоя знала о существовании «Зеландии», просто не могла не знать – он один такой стоял, как перст, на заводе, и все же, ни разу не обмолвилась об этом. Хотя он спрашивал ее, назначай. Нет, постой, один раз все-таки было, было. То ли выпив спирту, то ли позабывшись на минуту, она сказала, что у нее был роман с моряком, не сказала, что с «Зеландии», но роман был. Был! И еще один факт, убийственный своей очевидностью, они встретились у ресторана, куда Сергей пришел в роли преступника. А что, если такая же роль у нее? Выслеживала, ну, конечно же, выслеживала. Или ждала, чтобы объясниться.
– «Она знала, где мы проводим вечера!» – поразила его наповал догадка, еще страшнее, нежели само преступление, которое она, по его теперь убеждению, совершила.
Он отбросил ставшую жечь авторучку. Поглядел в окно – уже темно.
– «Светло, темно, опять светло – жизнь проходит. Безобразие… однообразие… дикобразие… как из арбуза сделать зубра?.. ассоциативный ряд… Надо что-то решать. Быть решительным, смелым и… хладнокровным, – почему-то вылезло, скользкое и холодное, как лезвие, резюме. – Нет, отложу до возвращения. Тогда решу, решительно решу. Стартер запускает двигатель – мотор рычит… ведь, бросил же курить… квинтэссенция умозаключений… Второй штурман и его пассия, я еще ничего не сказал о них».
«Молодой парень, лет двадцати, в спутанных волосах хаос, такой же, как везде, – застрочил Сергей беглой очередью из неопасного, возможно, холостого ручного черниломета, – везде, куда не глянь, куда не плюнь. Он числился в должности второго штурмана (минуя третьего), однако едва ли сумел бы дослужиться до сего ранга в плавании, в морских походах. Прохладца, с которой он вел судовые дела, указывала на его полнейшую безалаберность, некомпетентность в этом. Его стезя, его талант нашлись в ином роде деятельности – и это было символично. Он оказался натуральным современником – в эпоху кооперативизма современнее его на судне никого было не найти. И то, что выглядело до сих пор, начиная с семнадцатого года, – с года подмены первоначального материализма на бесхребетный его постпродакшн – дырявую материю, а то и вовсе без нее, одна равнонагая альтернатива, – выглядело и обозначалось на научных диспутах, как аберрация, теперь то и считалось эталоном здорового тела и здравого духа.
Он восхитительно умел распоряжаться чужим имуществом, с несомненными пользой и выгодой для себя. Надо отдать ему должное, он делился с командой, на своеобразный манер, согласуя со своей собственной жадностью (совесть, мораль, принципы – понятия устаревшие, провалившиеся в дырки новейшего материализма), со своей дикой прозорливостью – просто звериное чутьё – границы и пределы благотворительности. Так, с его легкой руки оплачивались ресторанные посиделки, а для тех, кто был тяжел на подъем или стеснителен при людях, для тех, кто предпочитал тихий, рабоче-крестьянский запой, все необходимое для такого мероприятия подавалось на дом, – прямо-таки невероятный по тем временам сервис, зачатки предпринимательства. Но существовали и табу: никому ни-ни, сор из избы не… Смышлёный морской волк угадал, как вождь Ленин, куда вести народ, за какую узду понукать, какими снастями опутать.
А со стороны – анархия: нет власти, нет денег, но все сыты, все довольны, все пьяны. Что еще нужно?
Беда только, что сам Бендер, затеяв витиеватую игру в поддавки с экипажем, не рассчитал силенок – бедный мальчик – и поддался искушению устремиться вслед за пущенным им в свободное плавание потоком людских масс. Его часто видели нетрезвым и в обществе молодой симпатичной особы, по ходившем в народе слухам заключившей с ним романтический договор».
…Сергей перевел дух, оторвавшись от писанины. Ничего не забыл записать? Вроде все про него верно, теперь о ней.
«Пассия, та молодая особа, которая молнией пронеслась на его пути, вдруг завилявшем – оледенело, нечаянная колея, – и которая спасла его на короткое время от отчаяния, от непоправимого поступка, чуть не совершенного им в минуту ревности и пылкой решимости порвать свои чувства на лоскутки, бросить их на ветер, и с его порывом самому унестись далеко-далеко, подальше отсюда.
Как всегда, спаситель Макс, взяв его по-дружески за кадык, увел отпаивать всеми, какие есть, настоями из всех возможных спиртов в ресторан. Не в «Зазеркалье» – это место было ему теперь заказано из-за ностальгического дурмана, витавшего в здешних стенах, – а в иное, совершенное заведение только по тому, что там ничто не напоминало зеркало и его оборотную сторону. Там отмечали подобие корпоратива, где были все свои, или, свадьбу, на которой опять же все свои. Длинный общий стол под одной скатертью, тосты каждые пять минут, похожие, как близнецы, зрелые дамы, напомаженные и с щедрым макияжем на лицах, упитанные мужчины в возрасте, не умеющие танцевать в перерывах между тостами, – все это не было зеркальным отражением молодости, а скорее ее погребением, для чего соблюдают условие: все зеркала драпируются, украшаясь лентой наискось.
