Красное словцо. Как хорош русский язык! Я сейчас говорю, пишу все подряд, как думаю, в той же последовательности. Помнишь, как мы на пару учили английский – два робота, два железных контейнера. Мне чудилось, что внутри меня гремят какие-то шестеренки, а ты говорила, что ходишь по фразам на шарнирах.
Читал вчера всю ночь в журнале «Новое время» одну занятную вещичку автора, кстати, с именем таким же занятным, как его творение: Эрнст Богатый (думаю псевдоним). Так вот автора из новых. Сейчас все новое: нравы, эпоха, люди, машины, предметы обихода, продукты питания, водка.… Хотя, по сути, в этом новом ничего нового нет, все это давно существует и известно. Не будь во мне стольких противоречий! Пересиль я отвращение к естеству земного копошения! Одолей леность к кропотливой, сидячей (я ведь неугомонен, как мальчишка) переписке с бесчисленными исправлениями, помарками, подчистками и со скучными округлениями, – без них же не обходится любая созидательная работа, – я написал бы нечто приблизительное в надежде на лавры (ведь нужно когда-нибудь что-нибудь получить, для самоутверждения, по крайней мере)! Столько сейчас во мне блуждает искорок, точно в бенгальском огне. Обидно потухнуть вхолостую.
Надо сознаться: у меня были неудачные попытки, я малевал как балаганный гример, в моих фестончиках а-ля Людовик XIII фигурировали смазливые девочки, отважные мальчики, взрослые бесплотные привидения, коих оживить было выше моих сил, отчасти из-за противоборства этой плоти. Во мне сидела злостная червоточинка, которая выросла до размеров глобуса. Если вначале ее можно было придавить, то с некоторых пор для всех этих гор, рек и лесов понадобилась гигантская пята, несоразмерный моему, каблук. Ну, а теперь я целую тебя в щечку и спешу на свое привычное лобное место…»
«Сережа, у меня такое чувство, что, несмотря на возобновление переписки и на твое обещание приехать, мы никогда не встретимся. Я не могу объяснить, откуда оно взялось, мне только страшно, от одной мысли, что это возможно. Раньше, когда ты уехал, и тебя уже не было в моей жизни, я как-то свыклась и больше о тебе не думала, не вспоминала, старалась не вспоминать, как будто ты умер, погиб. Не скажу, что мне стало легче, но постепенно, это действительно продолжалось долго, я забывалась.
Я оправдывала твою потерю объективными причинами, форс-мажором, а не простой, убийственно-обыкновенной человеческой слабостью. И мне это помогло до той поры, когда пришло от тебя письмо через столько времени. Я даже удивилась вначале: как оттуда можно написать? Потом спохватилась, что это я? Я действительно была почти помешанной.
И теперь у меня опять такое чувство, что ты где-то далеко, далеко, там, откуда нет пути. Что кто-то глупый пошутил со мной, подделавшись под твой слог, твою руку, может быть, твой прежний дружок, с кем ты откровенничал в этой жизни, кому поведал историю нашей… дружбы и кому доверил некоторые подробности, настолько интимные, запретные, что мне неловко делить их с кем-то третьим.
Я не парю, я в пару – неудачный каламбур. Кругом столько пару от глажки, что у меня постоянно болит голова.
Помнишь Нелли, она развелась с мужем. Хотя ты его не знаешь. У меня никаких перемен. В школе я любила перемены, особенно большую, и теперь мне их не хватает. Кажется, идет один длинный, бесконечный урок, на котором даже страх получить двойку отсутствует. Вообще кругом какое-то бессердечное безразличие – сплошная нудная тягомотина. И голос этот, безразличный, запрограммированный голос, что талдычит одно и то же без устали день-деньской, на самом деле никакой ни учитель, а просто рядится то в один, то в другой образ: заведующей, соседки, подруги, старушки со скамейки,… но не может, совсем не может научить этой проклятой жизни.
Терпеть? Я не выдержу. Нелли тянет меня в ресторан. И я пойду».
«Моя верная, драгоценная Зульфия! Выпал снег, белые рельсы, снегири.… У вас, наверное, курортная теплынь, нежитесь в лучах мягкого солнца, солнца-плюша. Завидую.
Почему ты не можешь иногда развлечься? Это так же естественно для живого человека, для милой симпатичной девушки. Помнишь нашу встречу: под звон хрустального бокала мы танцевали на балу, я провожал, и ты упала в мои объятья… Черт, не найду рифму. Это было замечательно, я часто вспоминал, вспоминаю.…
Почему мы не встретимся? Конечно, встретимся, обязательно встретимся, просто не можем не встретиться, ты – моя южная красавица. Что за чудные сны: катастрофы, катаклизмы! Они в стороне, пойми. Помимо нас существуют: за экраном телевизора, в новостях, в газетах, в их нестройных строках, таких не похожих на наши сны. Завтра ты проснешься, и у тебя будут уже другие мысли, радостные, восхитительные, живительные, не те, что у обреченного на казнь, на смерть.
И это уже само по себе замечательно, благо. Нужно научиться радоваться каждой минуте жизни. Если кто-то скажет, что томление – вред, и необходимо преодолевать упадок, не поддавайся – ты лишишься той части жизни, которая гарантирует незабываемые минуты возрождения. В большей мере, все катастрофы жизни надуманы, и фиаско преследует тех, кто пытается их нейтрализовать. Я это умозаключение вычитал у одного древнего философа, настолько древнего, что надгробие его обветшало и было заменено стандартной ажурной безликостью. Но как должно быть он радовался этой перемене, как ликовал его дух, витавший над развернутой стройкой! Все меняется к лучшему, я верю.
Мой дом был разрушен, меня изгнали из общества и пытаются доказать, что я сам совершил побег. Меня лишили будущего (так им кажется), заперли, загнали в угол уколами бумажных пик – условности, которые для многих значат закон. Но мне по-прежнему дышится свободно, у меня есть нечто большее, чем прочность благополучия, странные приобретения общества, вроде таких как: нравственное спокойствие, патриархальные семейные пережитки, настолько эластичные, что одно и то же может вознести одновременно как на подиум, так и на эшафот. У меня есть уверенность в своей правоте, уверенность в праве на жизнь, в праве на счастье, на возрождения и две опоры, два человека: давно умерший философ и ты, моя самая живая, добрая муза, моя девочка, моя жена, мое дитя, мой бог и моя надежда».
«Почему ты называешь меня разными именами? Почему ты все время говоришь и говоришь, но не договариваешь главного: когда приедешь, когда увижу тебя. Может быть, оттягиваешь таким образом встречу, тем самым ища выход из положения, в какое сам вовлек себя. И нужна тебе вовсе не я, а мой образ, что щекочет твои нервы, выводя из постылого аморфного состояния, презираемого всеми творческими личностями состояния.
Почему бы тебе ни выбрать Джейн Лейн для этих целей, или, что все-таки ближе, достижимо, какую-нибудь московскую мисс с соответствующими твоему вкусу антропометрическими данными: шея, ноги и так далее, как ты описывал вместе с Пушкиным?
Как говорится, не надо далеко ходить и писать можно с натуры. А она будет подавать тебе кофе, или, если ты предпочитаешь платонические отношения, будет посылать тебе воздушный поцелуй с подиума во время очередного шоу-конкурса и загадочно щуриться как-бы от блеска софитов на вопрос ведущего, кто ее друг?
Впрочем, мне безразлично кого ты выберешь. Давай вначале разберемся в наших отношениях: сколько ты будешь мне морочить голову, и как ты рассчитываешь осуществить нашу встречу, если твои намерения серьезны? Я не люблю ультиматумы, но все знает меру и имеет свой конец. И пойми, наконец, что это просто невыносимо, это жестоко – опять наказать меня таким образом, ведь однажды я уже испытала наше расставание! Ты не помнишь, я помню. До мельчайшей подробности.
Мы стояли в коридоре у лестничной площадки перед окном, в котором своими люминесцентными пятнами высвечивался небоскреб напротив. По лестнице поднимались, спускались люди, и ты каждый раз отворачивался в темноту, чтобы не разглядели твоего лица – ты уже прятался. Уже был далеко отсюда. Я плакала, но тихо, слезы сами лились, и ты, видимо, сжалившись, дрогнув, схватил судорожной рукой бумажку, приготовленную мною заранее без всякого обдуманного намерения, и подписал свои координаты, по которым в этом космическом мире тебя можно было отыскать.
Я уходила первая, так ты решил. И ты, наверное, бегом сбежал по ступеням, когда я, успокоившись, скрылась за поворотом. Я еще не раз переживала это расставание, я и теперь, если закрою глаза, вижу, как иду по полутемному коридору, а спиной чувствую холод.
Решай, я уже не та доверчивая дурочка, которую легко провести, да, собственно, никогда ею не была, просто любая баба может потерять голову, такие вот мы слабые существа, а может быть в этом наше преимущество?
Я понимаю, что необходим близкий человек, которому ты мог бы доверить свое наболевшее – такой человек нужен, наверное, каждому, мне в том числе. Это беда, что рядом с тобой сейчас нет такого человека, и ты вынужден поддерживать связь с помощью писем. Это больно, это неестественно, не биологично. Тем более для человека, обладающего повышенным эмоциональным потенциалом.
