— Где „там“? — спросила она.
— Дома, — ответил он. — В моем, а теперь и твоем, доме.
— Господи, — сказала Джулия собаке, — какие же иногда странные вещи вспоминаются! Это был мой отец. И это был его дом. Но не мой. Я и провела-то там какие-нибудь пять минут. А может быть, пять дней? Он убежал тогда со мной, — объяснила она собаке. — Все было замечательно. Мне было все ужасно интересно и немного страшно. Ему, однако, все скоро надоело, и он отправил меня обратно.
Собака встала на задние лапы и, опершись передними о ее бедро, заглянула ей в лицо. Джулия погладила мохнатую голову.
— Вообще-то я не очень хорошо это помню. Но я уже проголодалась. Давай подыщем какое-нибудь местечко, где можно было бы позавтракать. — И, повернувшись, она направилась обратно к машине. Они покатили дальше, и вскоре Джулия увидела придорожный указатель с надписью „Ночлег и завтрак“. Они въехали в ворота и остановились у домика фермера. Войдя, Джулия поинтересовалась, не могла бы она позавтракать, не останавливаясь на ночлег. Хозяйка не возражала, и она устроилась у окна в ожидании яичницы с беконом, грибами и помидорами, тоста и кофе. Собака улеглась у ее ног.
— А ваша собака не хотела бы чего-нибудь поесть? — спросила хозяйка, и Джулия ответила, что хотела бы. — Может быть, дать ей то, что мы даем и своей собаке, — легкие с сухариками? — предложила хозяйка. Глядя потом, как собака ела, хозяйка сказала: — Хороший пес, похож на ищейку. Мужу нравятся ищейки. Не отдадите нам?
— Нет, что вы! — воскликнула Джулия, а когда они остались одни, сказала собаке: — Так вот кто ты есть — ищейка. Теперь, когда я знаю, кто ты, мне будет легче подобрать тебе подходящее имя.
Усевшись снова в грузовичок, Джулия подумала, что хорошо было бы побродить по земле, и она направилась на запад, в сторону Дартмура, склоны которого, покрытые по-осеннему оранжево-ржавыми полосами увядшего папоротника, угрюмо горбились в зимнем безмолвии на горизонте. Взобравшись по узкой, петляющей дороге, она остановила машину в заброшенном карьере, вылезла и пошла бродить. Собака бежала сбоку, рядом. Сначала Джулия просто дышала свежим воздухом, смотрела на скользившую по склону холма облачную тень, на описывающих в небе круги канюков, примечала пучки цветущего утесника, поддразнивала мохнатеньких пони, которые вскидывали морды и храпели, когда она проходила мимо, и черномордых овец, упрямо упиравшихся копытами в землю и недоверчиво, но без страха взиравших на собаку, слушала глухой шум разлившейся реки. Но, любуясь резвившейся в папоротнике-орляке собакой, цвет шерсти которой приятно гармонировал с осенней травой, она снова мысленно вернулась к тому полузабытому случаю из ее детства. Там тоже была собака — спрингер-спаниель. Отец сказал Джулии:
— Посмотри, как прыгает собачка! — От усталости она начала хныкать, и он пытался отвлечь ее внимание. — Мы уже почти пришли на место. Да замолчи же! Осталось совсем немного.
„Так где же все-таки было это место?“ — задумалась она. Джулия ломала себе над этим голову, пока вдруг с очередным прыжком собаки ее память тоже не сделала скачок, и она вспомнила.
Подняв ее в конце концов на руки, отец пересек раскинувшееся поле, и они оказались перед длинным, приземистым домом с верандой вдоль всего фасада. Около дома цвели в глиняных горшках лилии; их ароматом был напоен жаркий летний воздух. Из дома вышла старая женщина, которая, хотя и обняла отца, но была ему явно не рада. Проводив их в большую прохладную комнату, она сказала:
— Ты что, с ума сошел? Ты же все равно не справишься. И это некрасиво по отношению к ребенку. Ты же знаешь, какой ты. Нет, ты не сможешь ухаживать за ней. — Она замолчала и потом заговорила снова: — Мы с твоим отцом — ты видишь, какой он, — не в состоянии… — Потом сказала: — Это невозможно, даже если я… — И еще: — Ребенок совершенно изнурен. Отдай его Эмилии, она позаботится о всем необходимом — ванне, еде и постели. — Затем снова послышался ее голос: — Дорогой, но это же абсолютно невозможно! Это совершенно непродуманная, идиотская затея. Ты поставишь себя в затруднительное положение.
Человек, который был ее отцом, возражал громким, сердитым голосом:
— Чепуха! Конечно, я смогу! Я твердо решил: я заполучил ее, и она со мной останется. — И потом: — Да если бы она была хотя бы нужна этой чертовой норове, а то ведь она даже и не притворяется, что любит ребенка!
А старуха сказала:
— Нельзя ли без подобных выражений, Даниэль? Вообще, тебе следовало подумать обо всем этом давным-давно, еще до того, как ты…
Перебивая ее, он уже не говорил, а кричал в полный голос:
— Я принял, черт побери, решение и оставлю ее у нас, даже если вы откажетесь помогать. Я…
— Да это все только громкие слова, — отпарировала старуха и убежденно добавила: — Нет, даже представить себе не могу, чтобы тебе это удалось.
— Я ее оставляю, и все тут! — решительно объявил отец, заканчивая эту дискуссию. Потом он сказал: — Мне надо выпить. Где виски?
— Графин там же, где и всегда. И мне бы не хотелось, чтобы ты напивался со своим умирающим отцом.
Появилась еще одна женщина. Она взяла Джулию у отца и отнесла по лестнице на второй этаж. Ей вспомнилось, как она стояла там, высоко над поросшим вереском полем, и ветер холодил ей шею. Днем позже? Неделей? Спустя несколько недель? Во всяком случае, она уже познакомилась за это время с домом, садом, сонными кошками, вкусно пахнувшей кухней, конюшней, гаражом, покрытым булыжником двором. Ее отец носил ее повсюду на рунах (его раздражала необходимость приноравливаться к ее шажкам), все ей показывал и много говорил с ней. Его рассказы постепенно становились все более редкими и короткими.
— Почему бы тебе не пойти к Эмилии? — обычно предлагал он, загораживая ей ладонью путь, когда она подходила, чтобы забраться к нему, как раньше, на колени. Много внимания к себе требовал умиравший наверху старик. — Ты слишком расшумелась. Его нельзя беспокоить.
— Почему я не поняла этого раньше? — спросила себя вслух Джулия. — Я все вычеркнула из памяти, буквально все. Особенно тот день, когда он посадил меня в ту машину с незнакомыми мужчиной и женщиной, и они отвезли меня обратно к Клоде.
Джулии явственно припомнилось выражение облегчения на лице отца, которое он не смог скрыть от нее, когда они расставались. Он махнул руной, машина тронулась, и тогда он повернулся и пошел в дом.
Пара канюков пронзительно кричала у нее над головой. На восходящих потоках теплого воздуха птицы парили, плавно описывая в небе круги.
— Какой мир странный, — сказала Джулия, обращаясь к стоявшей рядом собаке. В памяти опять всплыло лицо отца, каким она его видела в последний раз. „Бедняга, — подумала она, — он не смог почерпнуть в бутылке силы, чтобы остаться со мной, как сделал это Жиль, чтобы избавиться от Клоды“. Она горько усмехнулась, подумав, как странно звучит слово „мать“ в отношении любовницы собственного мужа. — Но хватит! — воскликнула Джулия. — Давай лучше подвигаемся, побегаем. Можешь продолжать весело прыгать… Постой, так ведь это как раз то, что я искала! Веселый — очень хорошее имя. Ну, давай, Веселый, побежали!
Где-то около полудня они вернулись к машине, спустились в долину и остановились у паба, где Джулия съела бифштекс с почками, запив его кружной пива. Порция оказалась такой солидной, что она поделилась с Веселым. С того самого дня, как родился Кристи, она не испытывала подобного удовольствия. С облегчением вытянув под столом усталые ноги, Джулия ощутила радость обретенной свободы и тут же устыдилась, вспомнив про смерть Кристи. „Короткие ноги, как оковы“. Это был опять голос ее отца. Воспоминания, которым она предавалась с утра, еще не кончились. Он умер, она знала это, умер много лет назад. Она помнила письмо, которое солиситоры[2] прислали Клоде, его ближайшей родственнице. После развода он больше не женился и умер в одиночестве в каком-то приморском курортном городке — не то в Маргейте, не то во Фринтоне или Уэстон-супер-Маре. Он не написал завещания, зато оставил после себя целый хвост долгов.
Эти воспоминания начинали уже раздражать ее. Джулия решила специально напрячься и возвратиться мыслями в прошлое, чтобы вспомнить что-то еще, причем очень важное, перед тем как окончательно и навсегда стереть образ отца из своей памяти, как она надеялась стереть рано или поздно Жиля.
Наевшись и удобно расположившись, сидела она в теплой закусочной. Ей не пришлось долго вспоминать. Двое мужчин играли в дротики. Один из них меланхолично насвистывал начало той самой песни, которую отец пел ей, пока она ему не наскучила. В песне говорилось: „Ты как сливки для моего кофе, ты как шнурок для моего ботинка; ты всегда будешь мне нужна; без тебя я просто пропаду“. Она любила эту песню, верила ей и верила ему. Потом ему надоело. Они с Жилем были похожи; она и ему тоже верила… какое-то время.
