…Папа, мама и я в три пары глаз следили, как кассир пересчитывает наши денежки и щелкает косточками на счетах. Считали несколько раз. Все сошлось. Потом я отдельно заплатил двенадцать рублей за перегон машины от магазина к нашему дому и шестьдесят копеек за десять литров бензина.
Дядя Жора в это время ненадолго уединился с победителем социалистического соревнования. Вернувшись, он многозначительно прикрыл глаза, что следовало понимать так: хитрость торгашей разгадана, второй бокс нами взят, в лапу я дал, а на этом барахле, что стоит во дворе, пусть ездит кто-нибудь другой — нас не проведешь…
После заезда в ГАИ, где машину поставили на учет, мама с папой и пожилой водитель в кепочке прибыли в наш двор.
Вид у машины был сногсшибательный! Белая «тройка» с хромированными молдингами и легко запоминающимся номером «17–03 ЛЕА» встала под нашими окнами, рядом с дядижориной «Волгой».
Я взял старушку Сильву на руки и поднес к окну, чтобы она тоже посмотрела на нашу машину, и когда маме не удалось с первого раза захлопнуть дверцу, я решил, что это пустяки, о которых не стоит беспокоиться, — женщины плохо ладят с техникой…
— Красавица! — сказал дядя Жора. — Просто красавица!
И я не стал уточнять, кого он имеет в виду: нашу маму в новом плаще и платочке или машину…
7 апреля 2003 г.
АСПИРАНТ
1
В начале декабря, когда мы с первым пушистым снежком приехали в Зеленогорск, у отца подрагивали руки, и он по несколько раз в день пил пахучую валерьянку.
Отец начал потреблять эту гнусную жидкость позапрошлой осенью, когда ему дали аспиранта, и за два года он с этим раздолбаем-аспирантом дожил до граненой стопки разведенного водой напитка на один прием…
На отца было жалко смотреть: он вздрагивал от телефонных звонков и скрипа двери, беспрерывно барабанил пальцами по столу или сидел, погруженный в себя — обхватив голову руками. И я думал: хорошо еще, что батя пьет валерьянку, а не водку.
Кто бы мог подумать, что научное руководство стоит стольких нервов и времени!
Лично мне казалось, что аспирантура — это чистой воды ерунда; другое дело — полигоны, испытания, доведение изделия до ума… Тут я пошел не в отца, а в дядю Жору. Он меня и устраивал в это страшно секретное КБ, где поначалу от одних только грифов на чертежах бегали мурашки по спине, а когда я выехал в командировку и увидел все в натуре… Я понял, что это на всю жизнь. Первую ночь я не спал от гордости за себя и страну — какой же мы великий народ! А потом слегка привык, стал называть изделия по номерам, научился не бояться треска в отсеках, а унты, как и все в бригаде, называл унтярами или водолазными ботинками. Нет, аспирантура была не по мне!..
Отец познакомился со своим аспирантом не как все люди, а с опозданием на месяц, — в октябре, когда все нормальные учащиеся вузов давно сидели в пивных барах и вспоминали проведенное лето.
Фамилию отцовского аспиранта я поначалу воспринял как Козлик. Оказалось Гвозлик. И не козлик, и не гвоздик, а не пойми, что…
Этот Гвозлик отстал в Сибири от стройотряда, и месяц о нем не было ни слуху, ни духу. Он нашелся, когда в месткоме уже беспокоились о доставке тела в Ленинград, а мой батя, кряхтя, накапывал в рюмку первую порцию валерьянки.
…Вкратце, история такова. Отряд до белых мух работал в нижнеянском порту, разгружая суда северного завоза. В начале сентября Гвозлик отправил студентов в Ленинград, а сам остался закрывать наряды в конторе порта. Закрыл успешно, но в местной столовой съел какой-то чудовищный вирус и вырубился на три недели.
Очнулся в больнице. Поморгал глазами, ничего не понимает.
В палате лежали загипсованные вертолетчики со своим командиром. Рот у Гвозлика склеился так, словно его зашили рыболовными лесками. Попытался открыть — больно. Кожа прямо-таки спеклась. Помычал соседям, те обрадовались пробуждению бородача (Гвозлик носил солидную бородешку), дали ему бумагу и карандаш. Ослабевшей рукой накарябал вопросы: где я? что со мной? какое сегодня число? Выяснилось, что пролежал без сознания двадцать один день.
Летуны справляли день рождения командира и спросили Гвозлика, не откажется ли он выпить стопарик за здоровье именинника? Гвозлик жестами дал понять, что он бы не против, но рот-то склеился… Вертолетчики провертели карандашом дырочку между губ, вставили бумажную воронку и влили в Гвозлика пятьдесят граммов разведенного спирта; потом еще пятьдесят… Рот расклеился, и он смог не только поздравить именинника, но и закусить копченой нельмой, медвежьим окороком и лосиными котлетами…
Натуральные таежные продукты и чистый воздух, который втекал через форточку, сделали свое дело, — на третий день Гвозлик потребовал выписать его из больницы, и сибирские врачи, подивившись силе молодого организма, отпустили ленинградца до дому, до хаты. Вертолетчики снабдили Гвозлика харчами, целительной настойкой в пластмассовой канистрочке, собрали денег на билет, и в начале октября, когда в месткоме института уже готовились лететь в Нижне-Янск, чтобы похлопотать о доставке тела на родину, Гвозлик явился из стройотряда.
В самый раз было отдохнуть и наброситься на учебу, — согласовать план диссертации, обсудить с научным руководителем темы докладов и публикаций на конференциях. Отец уже потирал руки.
Но не тут то было!
Да, Гвозлик отлежался пару недель дома, но едва он собрался заняться диссертацией и учебой, как пришлось срочно лететь в Куйбышев к умирающей тете. Настолько срочно, что он не успел поставить в известность кафедру и научного руководителя.
Батя обзвонил милицию, больницы, морги и обошел прилегающие к институту парки в поисках замерзающего от рецедива загадочной болезни аспиранта.
Пусто!
Он съездил к Гвозлику домой, но и там ничего не знали о месте нахождения мужа и отца. Новый девятиэтажный дом стоял неподалеку от станции Навалочная и еще не был телефонизирован. Батя побродил по окрестностям, осторожно ковыряя носком ботинка тряпичные бугорки и заглядывая в канаву вдоль железнодорожной насыпи. Жена Гвозлика была настроена оптимистически:
— Никуда он не денется, — мужественно проговорила она, — найдется.
Гвозлик появился на двенадцатый день. С ужасными подробностями рассказал, как умирала измученная болезнью тетя, как его заставили пожить в доме усопшей до девятин, как ему снились кошмары и как он не мог позвонить на кафедру, потому что муж тети с горя пропил все вещи, включая телефонный аппарат. Отец, посасывая валидол, сказал, что аспирант у него какой-то ускользающий…
2
Теперь, приходя с работы, отец бухал портфель под вешалку и, не раздеваясь, шлепал на кухню к шкафчику с лекарствами.
В первую аспирантскую зиму Гвозлик похоронил тетю, папу, маму, двоих племянников и еще маму.
Отцу кто-то настучал, что его аспирант вновь написал заявление на материальную помощь и опять в связи с похоронами матери. Отец, сгорая со стыда, поинтересовался у Владимира Альбертовича, не спутал ли тот причину, по которой обращался в местком, и Гвозлик, насупившись и взяв бороду в кулак, рассказал, как в младенческом возрасте он потерялся на переправе через Днепр и был усыновлен лейтенантом-артиллеристом и деревенской учительницей. Через много лет, когда он уже с отличием заканчивал одну из школ Донбаса, нашлись его истинные родители, и он встал перед мучительным выбором — с кем жить дальше? И принял соломоново решение: пусть родителей будет четверо! И всех он будет называть папами и мамами. Но жить станет один — уедет учиться в город его мечты Ленинград…
Отец только крякнул и потрепал аспиранта за плечо: держитесь, сударь!
Жизнь раскидала родню Гвозлика по всему Советскому Союзу. Гвозлик мотался по стране, добросовестно пил на поминках, маялся до девятого дня и стеснялся при этом позвонить в Ленинград с телефона убитых горем родственников. А в некоторых поселках и телефонов не было — буранные полустанки такие. Приходилось спрыгивать с поезда, царапая лицо колючим снегом. Чтобы не подумали, будто он врет, Гвозлик добросовестно предъявлял ссадины на скуластом лице и изображал, как он влетел головой в сугроб, в метре от телеграфного столба.
А чтобы сесть в проходящий поезд и выбраться с такого полустанка, по словам Гвозлика, требовалось расставить пионеров-школьников с сигнальными флажками за километр от места остановки, и все они должны были совершать круговые движения руками, чтобы машинист смекнул, в чем дело, и начал экстренное торможение.
— Хорошо! — пытался вникнуть в чужие беды отец. — Но почему вы никогда не попросите жену сообщить нам о вашем отъезде? — допытывал он своего аспиранта.
Гвозлик виновато пожимал плечами:
— Иной раз и жене записку не успеваю чиркнуть. Схватишь хозяйственные деньги, сунешь в портфель кусок хлеба и зубную щетку — и на самолет! Счет идет на минуты. А будешь мешкать, родного человека погребут без тебя…
