преходящих и ограниченных тел. И в одних, и в других видах модусов сущность не совпадает с существованием. Так выглядит падение из совершенного в несовершенное: из субстанции возникают атрибуты, из атрибутов возникают вечные и бесконечные модусы, из вечных и бесконечных модусов возникает бесчисленное количество преходящих и ограниченных модусов — тел. Совершенство — это создающая природа, это субстанция и атрибуты, а несовершенство — это создающаяся природа — модусы. Создающая природа может быть понята только через саму себя, создающаяся природа может быть понята только через субстанцию».
«Мне кажется, я не совсем поняла, как атрибуты определяют, чем будет что-то — идеей или телом…»
«Это потому, что атрибуты — своего рода точки зрения. Ты одна и та же, но когда я гляжу на тебя отсюда, я вижу правую сторону твоего лица, вижу твой правый глаз, вопросительно смотрящий на меня, волосы надо лбом, зачесанные назад и вбок, и если обойти тебя и посмотреть с другой стороны, — и он обходит, — тогда я вижу левую сторону твоего лица, вижу твой левый глаз, предлагающий ответ, и волосы, спадающие вдоль лица, а еще вижу твои пальцы, играющие с листами книги, и грудь, колеблющуюся при вдохе и выдохе, вижу твои ноздри или место, где соединяются шея и ключица, и место, где заканчивается спина и начинается шея. Тогда я — атрибут, я всего лишь точка, наблюдающая за тобой, но ты всегда одна и та же, ты всегда Клара Мария, независимо от того, на какую часть тебя я смотрю. Так и модусы разных атрибутов являются одной и той же модификацией и отличаются только модусом, так тело и душа — это одно и то же, но первое рассматривается с точки зрения атрибута Протяжения, а второе — с точки зрения атрибута Мышления».
«Но все же мне не совсем понятна связь между всеми этими вещами, между субстанцией, атрибутами, сущностью, между вечными и бесконечными модусами и преходящими и конечными модусами», — сказала она и оперлась на клавесин.
«Давай представим, что субстанция — это свет, но не такой свет, который исходит от определенного тела, от Солнца, от звезды, от свечи, давай представим, что этот свет, который представляет субстанцию, он самосоздавшийся, что он всепроникающий, бесконечный и вечный. Мы могли бы представить атрибуты как бесконечное число призм, причем таких призм, которые создаются самим светом-субстанцией, и эти призмы-атрибуты в отличие от тех, которые мы знаем, бесконечны и вечны. Таким образом, единственное сходство у призм-атрибутов с призмами нашего мира — это их способность преломлять свет. Световая субстанция выражает свою сущность, проходя через призмы-атрибуты, преломляясь в них, так субстанция выражает себя, атрибуты выражают, а сущность выражена. Именно после этого преломления света с помощью атрибутов создаются их модификации. Сначала формируются три вечных и бесконечных модуса — мы могли бы представить их как первые вспышки, но не такие вспышки, какие нам известны, то есть, не кратковременные и ограниченные в пространстве, но вспышки бесконечные и вечные. Затем от них в результате разложения света появляются играющие цвета — ограниченные и преходящие модусы. Итак, свет проходит через призмы, потом появляются первые вспышки, и, наконец, доходит до формирования различных цветов, — он посмотрел на нее, — теперь понятно?»
Она улыбнулась. Ударила пальцами по клавишам клавесина.
«Все же, — сказала она, — все же тона можно осознать через них самих. Так же как и слова». Она сыграла несколько тактов, посмотрела на меня и добавила: «Кроме того, играющие цвета света иногда красивее, чем сам свет. Несмотря на их недолговечность. Или, может быть, именно из-за нее».
Когда после отлучения от еврейской общины я переехал к ван ден Энденам, меня поселили в комнате рядом с ее.
В первую же ночь, после того как все пришедшие к ним домой, чтобы поговорить с ее отцом, ушли, Клара Мария, стелившая мне постель — подушку, простыню и одеяло на кровать, на которой я должен был спать, спросила меня: «Что имеет в виду Бальтасар Грасиан, когда говорит: все вещи в мире надо рассматривать перевернутыми, чтобы по-настоящему разглядеть их?» Не помню, что я ей ответил. Помню только, что так и не уснул той ночью, думая о том, что она спит в комнате рядом с моей.
За месяц до того, как я к ним переехал, у Клары Марии умерла мать. Клара Мария никак не выказывала скорби, никто не видел, чтобы она плакала, но она часто уходила из дома, и ее подолгу не было, иногда до самой темноты. Однажды ноябрьским днем я отправился на прогулку вместе с ней. Мы дошли до конца города и пошли по полю.
«Кто я?» — тихо спросила Клара Мария. Я посмотрел на нее в замешательстве. «Клара Мария», — сказала она. А потом все быстрее и быстрее стала спрашивать и отвечать себе: «Кто я? Клара Мария. Кто я? Клара Мария. Кто я? Клара Мария». И ускоряла шаги по мере того, как ускоряла слова. Устав от слов и шагов, она упала на землю, но продолжала спрашивать и отвечать. Когда скорость, с которой она произносила вопросы и ответы, стала такой, что у нее начал заплетаться язык, а лицо свело судорогой, она еще несколько раз спросила, кто она, и замолчала. Я смотрел на нее. После она объяснила мне, что в какой-то волшебный момент наступает такое состояние, когда она забывает не только, как ее зовут, и не только, о чем ее спрашивают, но забывает даже, кто задает вопрос. Он сказала, что тогда возникает ощущение, что она действительно та, кто она есть.
«Давай теперь ты», — сказала она мне.
Я открыл рот, но не мог спросить. Попробовал еще раз.
Я побежал. Я думал, что это поможет мне спросить, кто я такой. Она побежала за мной. Звук ее шагов, казалось, преследовал меня, как будто заставлял меня задать вопрос, и чувство, что меня принуждают, тяготило меня, мне становилось еще труднее спросить: «Кто я?»
«Кто я?» — наконец спросил я и остановился.
Клара Мария догнала меня. Остановилась передо мной, поглядела мне в глаза. Я смотрел на нее немигающим взглядом, так, как смотрят те, кто забыл все, даже и кто они.
«Кто ты?» — спросила она меня.
Я молчал.
«Бенто?.. Барух?.. Бенедикт?»
«Не знаю», — сказал
