Страх, который объяснял также и мой страх перед Кларой Марией. Поэтому я не боялся ее снов, я помнил их: ей всегда снился несуществующий город, про который она говорила, что он наверняка где-то существует, город был выстроен на склоне горы, и жизнь в нем шла по законам детства. В своих снах она всегда была тем, кем она по возрасту и была на самом деле — ребенком. Сны всегда заканчивались одинаково: она идет по крышам домов, она не боится упасть, но все равно падает. Потом встает, выпрямляется, стряхивает пыль с одежды и видит, что в результате падения на земле остался только кровавый след.
Однажды она рассказала мне свой сон о людях, которые приветствовали один другого следующим образом: сначала каждый из них касался левого уха другого и делал около него два взмаха рукой, затем дотрагивался до левой, потом до правой ноздри, рта и, наконец, лба. С тех пор мы с ней так и здоровались.
Она также изобрела особую игру — один произносил фразу, взятую из какой-нибудь книги, а второй должен был угадать, кто автор этой фразы. Первой спросила она:
«Весь космос состоит из противоречий, но согласованность в нем основывается на несогласованности».
«Бальтасар Грасиан», — ответил я и спросил:
«Никогда с ясного неба не падало столько
молний, никогда не сияли над нами
такие ужасные кометы».
«Вергилий», — сказала она и задала свой вопрос:
«Ничто не падает в пустоту, даже слова».
«Моисей Леонский», — назвал я имя автора книги «Зоар» и сказал:
«Куда бы ты ни пошел и где бы ты ни оказался,
Вселенная простирается повсюду бесконечным кругом».
«Лукреций», — отозвалась она и загадала свою загадку:
«Потому что он, когда пил, выпил свой собственный образ
и влюбился в нечто, что есть не тело, но тень».
Она всегда заканчивала игру именно этими стихами из «Метаморфоз» Овидия, мы часто играли в эту игру, но Клара Мария всегда, угадав несколько раз, читала стихи, относящиеся к Нарциссу, и когда я напоминал ей, что она уже и в прошлый, и в позапрошлый раз читала эти строки, она только улыбалась, расставляла пальцы, смотрела на их тень на полу и спрашивала о чем-нибудь совсем неважном — почему небо наверху, а не внизу или почему день не начинается вечером и не заканчивается утром.
Поверь, мне нравились ее вопросы. Я знаю, это звучит глупо, но я любил этот бессмысленный обмен словами, может быть, мне больше нравились не сами ее вопросы, а это невинное и наивное изумление и восхищение простым чудом существования. Она всегда начинала задавать вопросы с некоторым смущением, а затем расцветала, как будто получала ответ прежде, чем задать вопрос, как будто перед ней расстилались пространства бесконечного ответа, который простирался и с другой стороны желаемой разгадки, которая давала объяснения вещам, настолько далеким от нас, что мы даже не могли о них спрашивать, и на ее лице читалась радость вроде той, какую мы испытываем, впервые что-то открывая для себя, когда мир для нас нов, и мы в первый раз касаемся его рукой познания.
Да, я знаю, что ты мне веришь, я знаю, что ты веришь мне, когда я говорю, что и меня охватывала радость, когда я входил в ее комнату, где она читала вслух и переводила куски из «Анатомии меланхолии» или играла на клавесине, тогда она оборачивалась, смотрела на меня и спрашивала:
«Бенто, — говорила она, она всегда называла меня Бенто, никогда Барухом, никогда Бенедиктом, — знают ли эти слова: „Так, предвестников моего нынешнего несчастья я могу найти в потере, смерти и печали по кому-то или чему-то, что я когда-то любил“, знают ли они, что я читаю их в этот момент?» — и она закрывала книгу и откладывала ее в сторону, или, если она играла, скажем, на клавесине, то доигрывала последние ноты и спрашивала меня: «Знают ли эти звуки, что я даю им жизнь?»
«Сами они, наверное, не знают, но знает то, что содержит их в себе».
«Бог?»
«Можешь называть это Богом. Или Природой-которая-создает. Или субстанцией. Субстанция — это то, что само в себе, и то, что понимается само по себе».
«Значит, слова, которые я читаю, звуки, которые я играю, не сами в себе и не могут быть поняты сами собой?»
«Сами звуки, сами слова являются модификациями бесконечной субстанции; то есть субстанция пронизывает как слова, так и звуки, и одна их часть, та часть, которая является самой их идеей и таким образом частью субстанции, понимает их сущность».
«В чем разница между сущностью и субстанцией?»
«Сущность субстанции выражается только через атрибуты и кроется в них».
«А что такое атрибуты?»
«Сама субстанция состоит из атрибутов, через которые выражается ее сущность, а потом из атрибутов возникают вечные и бесконечные модусы. Из бесконечно многих атрибутов мы можем познать только два: Мышление и Протяжение. Эти два атрибута находятся в постоянной связи. Из каждого атрибута происходит бесконечно много модусов, которые являются модификациями, состояниями субстанции; модусы — это индивидуальные вещи, посредством которых проявляется субстанция, и они возникают из атрибутов, как атрибуты возникают из субстанции. Все, что происходит непосредственно из субстанции и атрибутов, в свою очередь является бесконечным и вечным — таковы бесконечные и вечные модусы: из атрибута Протяжения происходит модус движения и покоя, из атрибута Мышления возникает модус бесконечного разума, и из соединения обоих атрибутов возникает видимый образ всей вселенной. С точки зрения атрибута Протяжения модусы суть тела, а с точки зрения атрибута Мышления модусы суть идеи. Бесконечный и вечный модус покоя и движения — это сумма всех тел, которые являются конечными модусами, и он содержит в себе все движение и покой. Бесконечный разум — это бесконечный и вечный модус, содержащий в себе все отдельные идеи. Бесконечный и вечный модус, который называется видимым образом всей вселенной, содержит в себе весь мир и представляет собой набор законов, управляющих отношениями между преходящими и ограниченными модусами. Таким образом, мы дошли до преходящих и ограниченных модусов, коих, в отличие от вечных и бесконечных модусов, которых всего три, имеется бесчисленное множество — столько же, сколько в мире
