Мотор хрустнул и загудел на новой ноте. Впереди, закрывая даль, появилась серо-зеленая, залитая солнцем гряда, на которую мы и вползали. Небо стало расти, потом показались вершины деревьев и между ними две или три фабричные трубы… За стеклом запестрели темно-красные черепичные крыши, обсыпанные пылью виноградники, заборы, подметенные дворики, покрашенные известкой синеватые стены. Было похоже, что весь город состоит из одной нескончаемой улицы, несущейся куда-то по склону. Мы остановились на широкой, излишне расползшейся площади.
А зачем барышня-пуд прикатила в этот одноэтажный Темрюк?
Я вышел, достал сигареты и любопытства ради остановился, чтобы еще раз посмотреть на загадочные пропорции. Показались ее упавшие на лицо льняные волосы, она опустила ногу на нижнюю ступеньку, и вдруг растерялась, как будто испугалась этой незначительной высоты. Наконец решилась, и нога в черной, державшейся только на пальцах туфельке, повиснув в воздухе, стала беспомощно нащупывать твердь. Мне нужно было помочь ей, но я не успел этого сделать, хотя уже протянул было руку. Она не сошла и даже не спрыгнула, а в последний миг как-то неловко соскользнула вниз и, может быть, подвернула ногу. Сделала несколько мелких, как будто чуть прихрамывающих шагов и вошла в соседний, стоявший рядом, небольшой автобус. Тут же села к окну и опять раскрыла книгу. Потом подняла голову и, повернувшись к стеклу, взглянула куда-то вверх. И вдруг я увидел ее глаза, огромные, глубокие и, мне показалось, заплаканные. Нет, даже не глаза, а потрясающе трогательную сетчатую розоватость воспаленных слезами белков. Ну точь-в-точь как у знаменитой кающейся Магдалины Тициана, молящей, страдающей и являющей собой надежду. Но вот грешная голова снова опустилась над книгой, которая наверняка нужна была лишь для того, чтобы не слишком афишировать красноречивое раскаяние. И автобус с ней тронулся. Я успел прочесть на табличке «ТЕМРЮК — ТАМАНЬ». А ведь и действительно где-то рядом была лермонтовская Тамань.
Инспекция рыбоохраны помещалась в одноэтажном, стоявшем на отшибе доме, по соседству с Кубанью. Какой-то единственный зевавший у телефона в полупустой неподметенной комнате широкоплечий краснолицый человек, сидевший под приколотой к стене фотографией в черной траурной рамке, сказал мне, со странным интересом разглядывая мои ноги, что Степанов утром «убыл» на дежурство к Ордынке и вернется, может, к ночи, а может, завтра.
— К Ордынке? — опросил я, услышав знакомое название.
Губы и брови его почему-то дергались. Я посмотрел вниз и понял, что мои ноги тут ни при чем, а наблюдает он за кошкой, которая пыталась сорвать подвешенную для нее на веревке рыбку. Кошка подпрыгивала, дотрагивалась до рыбки лапой, но безуспешно. Игра для нее была придумана изнурительная.
— А вам чего, по какому делу? — Докурив папиросу, он подумал и швырнул ее в угол. Наклонил голову с лысиной и зевнул, продолжая следить за кошкой. — Были задержаны? Штраф платить не хотите? Или у вас лодку изъяли?
Ветерок издевательски покачивал распахнутую раму, к которой была привязана бечевка, и серебристая приманка дразняще передвигалась по воздуху. Кошка сделала еще одну изящную попытку.
Я узнал, что Ордынка — это рыбацкий поселок, что до него можно добраться по лиманам или на попутной машине. Пожалуй, не было никакого смысла без всякого дела сидеть в Темрюке, глотать пыль на улицах, и я решил, что пойду прямо сейчас, а какая-нибудь машина догонит меня, и таким образом разыщу сразу Степанова и того Прохора, который знает, как найти Настю, а заодно увижу лиманы. Это уже дело.
— Это Назаров? — спросил я, показав на портрет и уже собираясь уйти, потому что ответа не последовало.
— А на вас что, Назаров акт составлял? — точно проснувшись, спросил дежурный. — Следующий раз не будете браконьерить. Вишь, понимаешь, сперва ловят в мутной воде… А человека убили. Брысь! — прикрикнул он на кошку. — А Степанов зачем? Защитничка нашли?
Я объяснил ему, что слышал о Назарове в Ростове.
— Где? В Ростове? — Его глаза забегали от меня к телефону, в руке появился носовой платок. — А вы не из Москвы? Тут из райкома звонили, что едет корреспондент.
— Нет, я от Рагулина. А вообще из Ленинграда, — ответил я.
Взглянув на меня, протерев лысину, он показал на стул:
— Садитесь. Придет наша лодка с мотором, и мы вас добросим в Ордынку… Да, дела у нас… Двое пацанов осталось… Две недели как убили, а кто убил — неизвестно… Следствие тянется… Следователь молодой… А как там Константин Федорович? Давненько что-то не приезжал.
Фотография изображала человека лет сорока, стоявшего на фоне высокого камыша и старавшегося улыбаться. Такие снимки попадаются в районных газетах. Правая рука браво лежала на пристегнутой к ремню кобуре, словно он только что вложил туда пистолет. Но глаза были умные, недоуменные, даже укоряющие. Тот, кто снимал его, наверное, приказывал: «Улыбайтесь! Улыбайтесь!» А Назаров, похоже, отговаривался: «А зачем меня-то?» И улыбка не выходила. День, кажется, был пасмурный. Ветер растрепал его редкие светлые волосы. Ворот рубахи расстегнут…
— Вот именно сказать, что как раз его возле Ордынки, — шумно вздохнул дежурный, встал, отвязал рыбку и бросил кошке: — На!.. Место, знаете, глухое. Служба ведь тут ох… опасная. — И, поглядывая на меня уже совсем приветливо, он опять кругами поводил платком по лысине. — А в Ленинграде как погодка?
— Ничего, — сказал я, старясь разгадать улыбку Назарова. Такие виновато-растерянные лица бывают у очень стеснительных людей.
В нижнем углу фотографии, возле кнопки, сидела, сложив узкие палевые крылья, самая обыкновенная ночная бабочка.
— А метро у вас такое же, как в Москве?.. Да вы подождите. У меня, знаете, и водичка холодная есть…
Я поблагодарил его, решив, что все же рискну и пойду, — так, наверное, будет скорей.
Стоя на крыльце, он показал мне тропинку, которая вела к лиманам, и, бросив рюкзак за спину, я пошагал по ней, прыгая через канавы, наполненные черной водой.
Дома кончились, остались позади редкие тополя, и тропинка уткнулась в грунтовую разбитую и точно присыпанную серой пудрой дорогу. Жгло страшно. По обочине рос безжизненный запыленный репейник. Но скоро воздух сделался как будто острее. Я увидел впереди зелень и вдруг, словно вздох, слева открылась огромная давным-давно залитая морем низина, заросшая островками камыша и тростника. Безбрежная и чуть задымленная гладь многих соединенных между собой озер. Лиманы…
Я шел как завороженный. Да, Настя была права: ничего подобного я действительно не видел. Выжженная плоская земля, повисшие в небе цапли, слепящая и неподвижная вода, местами, как сетью, покрытая водорослями. Тростник, стеной росший вдоль черного топкого берега, переливался, шевелился и весь был наполнен птичьими голосами. Мир давно неслышанной тишины и расслабляющего покоя, который затягивал и манил дальше, дальше…
Уже в поезде мне в голову приходила мысль: позволить себе недельку бездумья. Ощутить чистоту только что вымытого дощатого с черными щелями еще влажного пола, не закрывать дверь и чувствовать плечами ветер, пахнущий землей и полынью. Сметать со стола и бросать птицам крошки самого настоящего черного хлеба. Пить из обыкновенной алюминиевой кружки, черпая воду из стоявшего на лавке ведра. И самому приносить это ведро, да так, чтобы не расплескалось ни капли…
…И в наш-то век это же ни с чем не сравнимое счастье: поднявшись на заре и еще под звездами, спуститься с крыльца босым, почувствовать прохладу катящихся по ногам, дразнящих и даже тяжеловатых капель предвещающей ясный день росы, поглядеть на туман, на его расползающееся шевеление, просветление, когда вдруг вырастут куст, камень, лодка, доска над водой, слышать, как возникают голоса и жизнь, и, сидя на корточках, чистить рыбу и варить на каком-нибудь острове уху в котелке…
Дорога по-прежнему шла у воды, и странно, что птицы совсем не боялись меня, сидели у берега не улетая.
Судя по часам, я отмахал километров пять-шесть, однако ни одна машина так и не нагнала меня и не попалась навстречу. Вокруг было пусто. Пекло становилось невыносимым, и я начал сомневаться, что иду именно в ту сторону, куда нужно. Прошагав еще немного, я заметил просвет в тростнике — несколько метров открытого и даже песчаного берега, что-то вроде крохотного пляжа, — и решил подождать. Сбросил рюкзак и сел у воды, глядя на дорогу, а заодно на лиман, чтобы, может быть, увидеть какую-нибудь лодку. Пожалуй, прогулку я затеял рискованную.
Чтобы остыть, я искупался. Но бултыхание животом по вязкому дну — а большой глубины я не нашел — и к тому же в перегретой воде мало мне помогло. Но зато солнце стало еще прилипчивее.
Накаляясь, как пустая консервная банка, я сидел, проклинал себя, щелкал мертвой ронсоновской зажигалкой и размышлял о том, что уж если не жидкий бутан, то купить в Темрюке кепку мне действительно бы не мешало. В голове появился шум, и, мне казалось, краски вокруг начали меняться, становясь все ослепительнее.
