sie Drecklausbuben[9].
Щуря глаза, растягивая запекшиеся губы в злобном оскале, пошатываясь, ходил капитан перед строем, а солдаты стояли ошеломленные, охваченные ужасом, безмолвные как камень. Дойдя до Мартина, капитан остановился, как бы вспоминая что-то.
— Эту собаку я, кажется, знаю. Как звать?
— Недобыл, — шепнул Мартин.
— А, Нетопил, der blöde Name! Это у тебя не хватало пуговицы там, in der Nähe von Budweis[10], а? Пришил теперь?
— Пришил.
— И скверно пришил! — воскликнул Швенке и, ухватившись за пуговицу, до тех пор тянул и крутил, пока не вырвал с мясом.
— А ну — на скамью, всыпать ему двадцать пять горячих! Снимай штаны, ложись, марш!
4
Двадцать пятый пехотный полк, к которому следовало присоединиться роте Швенке, после неожиданного окончания войны был переброшен из Вероны в Вену; поэтому рота вернулась из Инсбрука в Линц, а оттуда форсированным маршем двинулась к столице. Солдаты шли с полной выкладкой, уже не было телеги, на которой до сих пор везли все их снаряжение, и к месту назначения рота добралась почти в таком же плачевном состоянии, как и полк, прошедший сквозь огонь сражений; к Альсерским казармам, что напротив Иозефштадтского гласиса, дотащилась толпа хромающих, едва держащихся на ногах людей с почерневшими лицами и погасшими взорами.
Первое время в казармах яблоку негде было упасть — в каждой спальне теснилось по шестьдесят человек, — но эпидемия холеры, принесенной из Италии, в несколько дней скосила половину полка; больных чуть не повзводно увозили в лазаретные бараки — они были недалеко, между казармами, городской богадельней и сумасшедшим домом, — и там солдаты валялись, ожидая смерти. Заразился холерой единственный товарищ Мартина, подручный мясника Ирава. Он все бормотал свое «ах, я дурак», даже когда его в полубессознательном состоянии уносили на носилках, — и это были его последние слова.
В Альсерских казармах было три двора. На самом большом из них, по названию Kapellenhof, полк строился перед отправкой на плац и для смотров; там же отправлялись и полевые богослужения. Левее был Bandahof — двор, замыкаемый гауптвахтой и полковыми уборными: когда строились эти казармы, — так же, как и несколько позднее, при постройке казарм на Сеноважной площади, — совсем забыли о клозетах, и недостаток этот был обнаружен уже после того, как в казармах разместили солдат. А на третьем дворе, на Oberstenhof’e, куда выходили окна квартиры полкового командира, каждую субботу с шести часов утра производились экзекуции, так называемое «прохождение сквозь строй». Взвод солдат, вооруженных шпицрутенами, образовал шпалеры с проходом шириной в два шага. Шпицрутенами хлестали по голой спине осужденного, который должен был пройти походным шагом сквозь этот строй; наказание повторялось от трех до десяти раз. Не платный профессиональный палач, не равнодушный фельдфебель, а свой же брат солдат истязал солдата — в том-то и заключалась жестокость этого дьявольского наказания, что мучители, вначале всегда старавшиеся бить не сильно, не больно, при виде первой крови приходили в исступление и хлестали все сильнее, все беспощаднее, яростнее, — пока спина несчастной жертвы не превращалась в единую огромную трепещущую рану. Если же истязуемый падал и не мог больше встать, его привязывали к скамье, и карательный взвод дефилировал мимо и не прекращал экзекуции, — пока не отсчитывал все удары сполна.
Десятикратное прохождение сквозь строй, как правило, кончалось смертью. За время своей службы Мартин встретил одного только человека, выдержавшего это наказание и оставшегося в живых; но что значит «в живых»? Это был немолодой уже венгр, по фамилии Кечерепи; бог весть каким ветром занесло его от венгерского Тридцать седьмого полка к смешанному Двадцать пятому, в котором служил Мартин. В Венгрии в ту пору не существовало воинской повинности, вербовщики хватали рекрутов и силой угоняли на пожизненную солдатчину. Кечерепи был пойман арканом, когда пас в степи овец своего господина. Он пытался бежать — и за это трижды прошел сквозь строй. Когда раны зажили, он дезертировал снова — и получил шестикратный строй, а после третьей неудачной попытки — десятикратный. Спина его превратилась в ужасающее переплетение глубоких лиловых рубцов и длинных извилистых шрамов в палец толщиной; он не мог носить солдатский ранец и вот уже двадцать лет прислуживал на кухне — неуклюжий огарок, печальный обломок человека. Подергивая белой головой, полуоткрыв рот, без всякого выражения в глазах, он чистил котлы и выносил помои, никогда не улыбался, никогда сам ни с кем не заговаривал, а по ночам часто кричал и молил о пощаде. Двух десятилетий оказалось мало, чтоб вытравить из его души воспоминание о пережитом, весь ужас которого мог постичь только тот, кто испытал это на собственной шкуре.
Капитан Швенке, оставшийся командиром Мартиновой роты, выполнил свое обещание, данное солдатам в Инсбруке на дворе транспортного дома: они действительно узнали, что такое солдатская служба. Обманувшись в надежде быстро получить повышение на войне, капитан вымещал свое разочарование на солдатах, так как в его пьяном мозгу засела мысль, что именно они-то всему виной, и если б, по его выражению, они не тащились, как шайка червивых калек, то вовремя добрались бы до Италии, когда бои были в разгаре, и ему, капитану Швенке, вышло бы повышение. Потому и колошматил он своих солдат на утоптанном плацу перед Иозефштадтским гласисом так, что едва душу из них не вытряхивал, потому и сыпались палочные удары, чуть кто не так глазом моргнет, шагнет не так; потому и бесновался и орал капитан, словно задался целью порвать голосовые связки; по вечерам же, когда секли провинившихся, он крякал от удовольствия, смеялся и, пошатываясь, кричал под их вопли:
— Что за райская музыка, вот славно, вот приятно — так, так его!
Кроме плаца да тонкого шпиля на соборе св. Стефана, торчавшего вдали за гласисом, над сероватыми друзами крыш, наши солдатики ничего не видели в Вене, потому что их не выпускали из казарм. По ночам они спали на соломенных тюфяках, одетые, в зашнурованных башмаках, чтоб тотчас вскочить, схватить ружье и кинуться во двор. Дело в том, что излюбленным спортом высших офицеров венского гарнизона было, возвращаясь ночью после кутежей, поднимать тревогу в разных казармах, а потом с часами в руках следить, за сколько минут строится та или иная часть: они держали пари на готовность полков.
Жизнь перестала быть жизнью, превратилась буквально в непрерывную цепь страданий и ужасов; Мартин давно бы уже совершил самый безумный поступок, который только можно вообразить, — попытался бы дезертировать, как по всей империи пытались это сделать сотни потерявших голову бедняг, неизбежно расплачиваясь
