тщательно расчесанным пухом, не обращая на Мартина никакого внимания, долго смаковал рассказ о каком-то Фишле.
— Этот Фишль типичная бездарность, за что ни возьмется, все изгадит, но — милый человек, этого у него не отнимешь. Знаешь, что он мне сказал в последний раз? Вот что он сказал мне при последней встрече: к Байнштеллеру, говорит, нельзя больше ходить. Я говорю — почему же это нельзя ходить к Байнштеллеру? А он, Фишль то есть, отвечает: потому-де, что у Байнштеллера нет оркестра. Да и кельнеры ужасно невоспитанные. Прошлый раз, говорит Фишль, прихожу это я туда, подходит ко мне метрдотель и, представь себе, кладет мне руку на плечо, спрашивает: ну-с, что будем заказывать? С какой же стати, говорит Фишль, терпеть мне такое обращение? А ты должен терпеть такое обращение, говорю ему я, потому что ты, брат, свинячий сын штафирка. И думаете, Фишль обиделся? Нисколько — только посмеялся.
— Ужасно милый человек этот Фишль, — заметил адъютант, полируя ногти на грани стола, накрытого красным сукном. — Этого нельзя отрицать. Чем лучше узнаешь его, тем больше видишь, до чего он мил.
— Только в политике он совсем не разбирается, этот Фишль, — хрипло заговорил майор, командир батальона, чье сытое, лоснящееся лицо обрамляла бородка а-ля император, так называемая «Kaiserbart». Воротничок жал ему, майор то и дело всовывал пальцы за ворот и делал при этом страшные гримасы, скаля длинные желтые зубы. Думал, наверное: опять я, черт возьми, располнел. Однако не давал себе поблажки и не расстегивал воротничка.
— Что и говорить, бездарность этот Фишль, — вздохнул адъютант.
— Однако человек он образованный, ничего не скажешь, — подхватил аудитор. — У него дома уйма французских романов в оригинале, и «Прессе» он прочитывает каждый день от корки до корки, это его конек — из дому не выйдет, пока все не прочитает, даже объявления. Поэтому он все знает, хотя в политике не разбирается, это ты правильно сказал. Слишком бездарен, да к тому же чересчур франт, чтобы разбираться в политике. Вы заметили, ни один франт из штатских в политике ни бум-бум? А Фишль — франт, тут ничего не скажешь.
Так влекся разговор о Фишле, темный, пустой, жестокий полным безразличием к судьбе Мартина, сходившего с ума от волнения; жестокий полным равнодушием к его присутствию. Неужели они меня вызвали, чтоб жужжать в уши про какого-то Фишля? — в отчаянии думал он. Да что же это они, господи, не обращаются ко мне, что же не говорят, в чем дело, что они против меня имеют, ох, хоть бы перестали они об этом Фишле, черт его возьми совсем, этого Фишля! А сердце колотилось все сильнее, отбивая ритмично: Фи-шль, Фи-шль. Еще немного, и я не выдержу, закричу: замолчите вы про Фишля, сжальтесь же наконец!
— У этого Фишля есть замечательные мо, — продолжал меж тем аудитор. — Не будь этот Фишль такой ленивой свиньей да записывай он свои изречения — великолепная получилась бы вещь, вот как это, судите сами: «Кто берется за дело вовремя, тот и выиграл», — ну, разве не великолепно? Или вот еще: «Самое интересное в Пизанской падающей башне — то, что она падающая». Это тоже Фишль сказал. У него на все патент, у этого Фишля. Даже на чистку зубов.
— Как это на чистку зубов? — удивился адъютант. — Разве можно получить патент на чистку зубов?
— Видите ли, этот Фишль чистит зубы не только горизонтально, вот так, по еще и сверху вниз, так вот. В этом — весь Фишль. Правда, классически?
— Классически, что верно, то верно, — прохрипел майор. — Но, по-моему, никакой это не патент, а в лучшем случае цорес.
— Я и сам знаю, что никакой тут не патент, что тут в лучшем случае цорес, — допустил аудитор. — Только я не люблю еврейских словечек, вот и называю «патент», когда это в лучшем случае цорес.
— А вообще-то Фишль бездарность, — произнес майор.
— Это я еще простил бы Фишлю, — заявил аудитор, — а вот что он любит кнедлики — это непростительно. Как можешь ты любить кнедлики, говорю я ему, разве это элегантно? А он мне — мол, граф Паар тоже любит кнедлики, и граф Беллегарде любит кнедлики, и я не знаю, кто еще любит кнедлики, а следовательно, это элегантно. Правда, классически? Он, видите ли, этот Фишль, ко всему припутывает политику, даже к кнедликам, и чем меньше он в политике разбирается, тем больше ее ко всему припутывает. Разговорились мы недавно о мире. Мир — так мир, говорит Фишль, по крайней мере опять будет надежда на войну. Не правда ли, великолепно? А как зашла речь о государе — знаете, что сказал Фишль?
Мартину не суждено было узнать, что сказал «этот Фишль» о государе, потому что майор толкнул аудитора локтем и, оскалив зубы, напомнил о присутствии хама солдата. Аудитор медленно, досадливо повернул к Мартину свое узкое лицо и оглядел его с явным отвращением.
— Ах да, это та свинья. Как звать?
— Осмелюсь доложить… — начал было Мартин.
— Нетопил, — хрипло пролаял майор. — Так ведь тебя зовут?
— Так точно.
— Так точно, и я есть подлец и мерзавец, рассылаю повсюду лживые сведения о несчастном случае с фельдфебелем Бретшнайдером, — подхватил аудитор. — Вот как ты должен докладывать. Почему же ты не доложил об этом, коли уж сознался, что тебя зовут именно так, а?
Мартина прошиб пот. Откуда они узнали, что он писал домой об убийстве Бретшнайдера, как могло попасть им в руки его письмо к матери?
— Ты слышал приказ по полку, в котором ясно было сказано, что фельдфебель Бретшнайдер скончался в результате несчастного случая, — заговорил хорошенький адъютант. — А что написано в приказе по полку, то свято для каждого воина, если только он не подлец и не мерзавец.
Из кучи бумаг на столе адъютант выбрал листок в одну четвертушку и поднес его близко к глазам. Мартин, обладавший зоркими глазами, с ужасом разглядел, что листок исписан неуклюжим, детски старательным почерком матери. Теперь ему все стало ясно. Не его письмо попало в руки военных цензоров, а ответ, в котором матушка, неискушенная в армейских сложностях, вероятно, бесхитростно выражала свое мнение по поводу того, что он писал ей о преступлении капитана.
— И не вздумай отпираться, не поможет, вот здесь все написано черным по белому, — сказал адъютант со строго официальным выражением на хорошеньком розовом лице. — Писал ты домой о смерти Бретшнайдера?
— Писал, — выговорил Мартин через силу. Он чувствовал, что этим словом сам себя осудил на смерть.
— И писал в смысле и духе официального сообщения по поводу
