1 сентября 1880 года Юниор покидает Венгрию и мгновенно растрачивает в Вене все свои деньги; ежемесячных поступлений из дому — на питание и квартиру — ему хватает лишь на несколько дней, а остальные дни месяца он живет в кредит, который обеспечен ему в столице Штирии благодаря доброму имени и авторитету Ансельма Риккля. Юниор всегда отличался способностями сочинителя, его письма домой повествуют о грандиозных успехах во всех науках; проверить, насколько это верно, просто некому, в Дебрецене рады обнадеживающим вестям, Юниора никто не навещает. Мария Риккль вновь увидела сына 1 октября 1881 года, когда тот, оставив после себя устрашающую сумму долгов и с треском провалившись на всех экзаменах — это его последняя попытка достичь чего-то на ниве науки, — явился как побитая собака домой. Теперь и Юниору довелось увидеть то лицо, которое отец его узнал в день кёшейсегского краха: на блудного сына устремила взгляд настоящая Медуза Горгона; Мария Риккль наконец понимает, что Кальман не просто не унаследовал ни крохи трезвой мудрости Ансельма и его круга: можно быть уверенным, что он не станет ей помощником, не станет опорой семьи, он всегда будет обузой, всегда помехой; ей же оставаться в одиночестве, болея душой и за двух дочерей на выданье (старшая, Маргит, уже вышла, к счастью, за богатенького Хенрика Херцега — молодого Сиксаи), и за этого двадцатилетнего оболтуса и эротомана, у которого за плечами один законченный, один незаконченный и один начатый университетский курс, и за мужа, который муж лишь по названию, а в основном пропадает в Паллаге или на мелиоративных работах, где угодно, лишь бы не дома, и, наконец, за парализованного, сквернословящего свекра, — оставаться совсем одной среди множества забот, едва прожив на свете тридцать семь лет. Ей-то Юниор может писать стихи хоть целыми томами — для нее это пустой звук. Пусть тогда катится ко всем чертям — вернее, к остальным экспонатам ее домашнего зверинца, к сквернослову деду и распутнику отцу, туда ему и дорога. Что, он опять стихи написал? Мол, Береттё лежит, разнежась, меж кустов и мягких трав, словно дева на постели в белопенных кружевах? Ну что ж, если он не может без этих белопенных кружев, так пускай едет с отцом работать, пускай-ка осушает ту белопенную постель, а не стишки строчит. Юниор готов ехать хоть сейчас, ему уже тошно в доме на улице Кишмештер, где его за человека не считают; раз он их не устраивает, так и не надо, он с радостью уедет с отцом, будет любоваться небом над степью, огненным закатом в Шаррете и радоваться, что снова видит родной Альфёльд, а не дурацкий штирийский пейзаж, где, куда ни глянь, торчит, закрывая горизонт, какая-нибудь гора. Мария Риккль и не подозревает, что она натворила, отпустив Юниора с отцом. Она даже чувствует некоторое облегчение: сын теперь с Сениором, больше ни тебе компании «Свисток», ни общества «Сова», возле отца Юниор, глядишь, чему-нибудь научится, станет на худой конец землеустроителем, начало не ахти какое, но все ж начало, а там женитьба и невестка, которую они ему выберут вместе с Ансельмом, научат его ходить но струнке. И вот пролетка выкатывает из-под высокой арки ворот на улице Кишмештер. Ни колокольного звона, ни фанфар, словно ничего особенного и не происходит. Занимается заря над городом — на вид самая обыкновенная дебреценская заря, как в любое другое утро. Мария Риккль не машет платочком, стоя в воротах: мужа она давным-давно уже не любит, а на сына так зла, что готова его по щекам хлестать, а не махать ему вслед. Закрывая ворота, она и думать не думает, что в эту минуту один из героев «Старомодной истории» двинулся прямо к роковому повороту своей судьбы.
Отрывок из «хроники» Иштвана Гачари
Описание Фюзешдярмата:
«…Лесных угодий вокруг города не имеется, кроме общинного ивняка на островах Кошачьем и Даго. Ближе к городу, по краю лугов, на Буче, помещичьи люди начали сажать дубовый лес, а приживется ли он — покажет время.
Водные угодья Фюзешдярмата: с востока, севера и запада город опоясан рекой Береттё; из нее выходит несколько проток, рукавов и канав: например, Кошачья канава, Куцая протока, рукав Йожи; последний заворачивает к югу, где в конце Большой улицы через него построен каменный мост, и зовется он в сем месте Большой протокой, которая пересекает весь город. Однако Большая протока отделена от реки перемычкой и выглядит как канал или старица. Сплавные и проточные воды: канава Даго, протоки Кошачья, Двойная, Девичья, канавы Подсадовая, Халад, Тропа, Монастырская протока, Козья протока, протоки Антал и Колючая.
Здесь же, у хутора Буча, сливается с Береттё речка Хортобадь; дальше на восток русла Быстрого Кёрёша и Береттё выпускают из себя протоки Чик, Абайд и Петерке; но наполнены они только при высокой воде, а в остальное время являют собой прекрасные покосы. Имея своим истоком Береттё, все они весной разливаются, и высота разлива зависит от силы половодья Береттё. На водах сих нет уже ни единой мельницы, как в старое время, все устранены комитатом в ходе речной регуляции».
На «речную регуляцию» оба Яблонцаи приезжают, собственно говоря, в хорошем настроении. Имя Имре-Богохульника на территории огромного поместья, где он некогда был всесильным управляющим, все еще звучит достаточно весомо, чтобы его сын-инженер, еще не больной, лишь начинающий чувствовать недомогание, и его внук были охотно взяты на работы по упорядочению русла реки; Сениор точно так же рад свободе, рад вырваться из тяжкой атмосферы дома на улице Кишмештер, как и младший Кальман, взятый на роль помощника геодезиста. Обоим сейчас лучше быть подальше от Дебрецена.
Для Сениора, кстати, это последняя попытка найти свое место в жизни: ведь спустя девять лет его уже нет в живых, и после, завершения работ в Шаррете, когда он возвращается в Дебрецен, тело его разрушается со стремительной быстротой. В дальнейшем понятие «речная регуляция» ассоциируется в сознании Марии Риккль с двойным поражением. Ведь Сениор, этот, по ее глубокому убеждению, отпетый тунеядец, мечтатель, мот, человек слабохарактерный, мягкосердечный, тем не менее когда-то любил ее и — хотя оказался ненадежной собственностью, — полностью принадлежал ей. Купецкая дочь с болью расстается с тем, что когда-то было ею приобретено такой дорогой ценой и чем она несколько лет безраздельно и безмятежно владела, Мария Риккль до последних дней жизни твердо верила, что, если б не проклятая «речная регуляция», Сениор не оказался бы рядом со сквернословом Имре — именно там, возле Береттё, подорвал он здоровье и не смог сопротивляться постыдной болезни — и что, не пошли она с отцом этого бездельника, враля и фантазера, младшего Кальмана, то и Юниор бы не связал себя безрассудным браком.
Квартиру землеустроителям отвели в Сегхаломе; Юниор и Сениор живут вместе — и если бы граф Гектор был способен на сей раз удержаться от поисков приключений, вся его жизнь, может быть, повернулась бы по-другому. Однако, едва начав работать рядом с отцом, Юниор уже тоскует в Сегхаломе и спустя несколько дней решает прогуляться в соседний городок, Фюзешдярмат. То, что происходит с ним там, столь же закономерно, как смена дня и ночи: молодой человек, который постоянно в кого-то влюблен, причем каждый раз свято верит, что влюблен в последний раз, и девушка, которая едва ли не с пеленок ждала сказочного принца, прекрасного, повидавшего свет, что явится к ней издалека и станет развлекать ее рассказами об ином, неведомом, совсем не о том, о чем способны были беседовать пуритански воспитанные кавалеры ее круга, этот молодой человек и эта девушка весной 1881 года неминуемо должны были встретиться. Их звезды находились друг от друга по крайней мере так же далеко, как звезды юноши из дома Монтекки и девушки из дома Капулетти. Одним словом, странно, противоестественно было бы, если б они не полюбили друг друга.
ЭММА ГАЧАРИ
Проповедник Иштван Гачари увидел свет в лоне Фюзешдярматской церковной общины в 1791 году и, «в дярматской школе успешно добравшись в 1804 году до синтаксиса, противу желания материнского и опекунского» поступил в Дебреценскую коллегию, где способности его очень скоро были замечены Эжаиашем Будаи.[82] Здесь Иштван Гачари прошел обычный путь прилежных учеников: был домашним учителем, репетитором по классической поэзии, старостой, помощником учителя в младших классах, проверщиком, сениором; университетское образование свое он завершил в том самом Геттингенском университете, куда его ровесник, землеустроитель Янош Сабо, через некоторое время пошлет своего сына-теолога, будущего свекра правнучки Иштвана Гачари, Ленке Яблонцаи. Иштван Гачари учился, кроме того, в Марбурге и в Гейдельберге, в 1818 году он занимает «штатус» священника, обзаводится семьей, женившись на дочери береттё-уйфалушского проповедника, и воспитывает рожденных в браке пятерых детей: четырех дочерей и единственного сына, Кароя, в будущем мужа Эмилии Широ и отца Эммы Гачари, попечителя сиротского приюта в Фюзешдярмате, «прохожего человека», как называла его старшая его дочь. Еще в дебреценские годы Иштвана Гачари привлекает мысль о литературном творчестве, и вот уже немолодой священник берется за фундаментальный труд: пишет «из патриотического одушевления, собственноручно, по достоверным источникам, найденным после долгих поисков, с прилежанием и терпением хронику Фюзешдярматской гельвецианской святой экклезии от стародавних времен до самоновейших» и со скромной гордостью называет себя проповедником-патриотом, ибо, сколь усерден он как пастырь последователей Кальвина, столь же страстен как сын Венгрии. Хроника его — не только гордость Шаррета, но и важный документ той эпохи; нельзя равнодушно читать его строки, обращенные к потомству:
