Причина возникших осложнений в отношениях с Элен частично крылась в ней самой, но нетрудно было понять, что все началось раньше, еще до того, как она собрала всех троих детей, отвезла их в зоопарк и вернулась обратно. Потом был момент, когда она, наверно все-таки по забывчивости, не последовала обычному своему правилу не красоваться перед ним обнаженной, и он с лихвой был вознагражден за все, чего не получил в тот день у бассейна. Он обнаружил, что ему трудно выкинуть из памяти ту картину, а может быть, и не хочется. Не хочется забывать и то, как он легким шлепком под зад помог Артуру забраться в машину, отчего мальчишка приземлился на сиденье на четвереньки, и даже свое самодовольство, когда удалось продемонстрировать Элен все, на что он способен. Он вновь углубился в латино-греческие дебри.
Он почти зашел в тупик, когда обнаружил, что с помощью греческих esthio и blosco хотя и продвинулся вперед, но не намного. С большим трудом он припомнил половину форм слова horao – дальше в памяти был провал.
– Господи Всевышний! – продолжал он бубнить под нос, вспоминая уже строки Чосера. – Когда Апрель обильными дождями разрыхлил землю, взрытую ростками, и, Мартовскую жажду утоля, от корня до зеленого стебля,[2] или вот это… ага, вспомнил! …Плеяды плачущие и луна под гладью вод; Полночный бриз летит, дождем лья слезы, от Страны потерянной в тот край, что мне неведом… – так-так – Плеяды плачущие и… луна под гладью вод – так, правильно – Полночный бриз летит, дождем лья слезы, от…
После того как плачущие Плеяды полдюжины раз проплыли по небу, он наконец почувствовал, что ему полегчало. Мозг его перестал работать, как мотор на холостых оборотах, и он постепенно углубился в себя. Он ничего не видел вокруг; звуки доносились до него все глуше и глуше. Он забыл о том, где он, и кто находится рядом с ним, и что ждет его в ближайшие часы. На минуту, может быть, хотя сам он не мог бы точно сказать, сколько это длилось, он полностью, как никогда прежде, отрешился от себя. Но эта минута прошла, и он вновь начал осознавать окружающее: и себя, и ту, которая была рядом. К воспоминанию о пережитом наслаждении примешался восторг от сознания, что он добился-таки того, чего так мучительно желал и что заставило потратить куда больше времени на окончательные уговоры, чем он привык тратить. Как все-таки умно он это проделал, похвалил себя Роджер.
Элен уперлась подбородком в локоть и не отрываясь смотрела на него. Щеки ее пылали, от аккуратной прически ничего не осталось.
– Тебе ведь было хорошо, да? – спросила она с оттенком неуверенности.
– Еще бы, дорогая, все было просто великолепно, уверяю тебя. Почему ты спрашиваешь, разве тебе не было тоже хорошо?
– О, конечно было.
– Прекрасно.
– Теперь ты получил, чего так долго добивался?
– Я бы так не сказал. Совсем даже наоборот. Почему ты так решила? Если бы я получил еще немножечко того же, ты б, наверно, веревки из меня могла вить.
– Ах, так ты понимаешь, какой ты невозможный человек?
– Конечно, чего ж тут понимать. Это всякому ясно.
– Почему ты такой ненасытный?
– Почему такой ненасытный? Да разве непонятно? Ты – говорю это абсолютно откровенно и прямо – самая очаровательная женщина из всех, каких я когда-либо видел, единственная, кто может меня…
– Приятно это слышать, милый, но я не имела в виду себя лично, я говорю вообще о женщинах. Ведь это действительно так? Тебя влечет ко всем женщинам?
– К сожалению, все-таки жизнь устроена так, что существуют некие неизбежные ограничения, не позволяющие осуществиться подобным амбициям.
– Да, да, это я слышала, старая песня, но ведь тебя тянет ко всем женщинам, признайся?
– О господи, не знаю! Может быть, так оно и есть. Но понимаешь, у меня никогда не получалось по-настоящему хотеть кого-нибудь достаточно долго. Если бы получилось, я, наверно, был бы другим, тогда меня не тянуло бы ко всем женщинам без разбора. Не знаю.
– А твои жены? Тебя по-настоящему влекло к ним? Или же влекло недостаточно долго?
– Боже, дело совсем не в этом. Целых двенадцать лет, благодарю покорно. Нет, должно быть, они меня не привлекали по-настоящему. Хотя признаюсь, поначалу я, конечно, думал, что люблю их. Тут есть одна загвоздка.
– Какая загвоздка? – спросила Элен. Она завернулась в простыню и аккуратно подоткнула конец под мышкой. Оттененное белым полотном, ее загорелое тело было невероятно соблазнительно, но на сей раз Роджеру незачем было сходить с ума, когда ожидалась более приятная альтернатива.
– Видишь ли, – сказал он, – от женитьбы и до того момента, когда наконец поймешь, желаешь ли ты больше всего на свете эту женщину, проходит столько много времени. Это как любовь с первого взгляда. Сказать, действительно ли это любовь, можно только потом.
– Вполне возможно, но ты не ответил на мой вопрос. Признайся, чем женщины привлекают тебя? Только, пожалуйста, не читай мне лекции по биологии.
– Ну, это ужасно трудно так вот взять и сказать, чем именно.
Роджер и не собирался описывать, что он чувствовал в самый ответственный момент или хотя бы сейчас, ему бы это и в голову не пришло. Он, как всякий на его месте, помнил и понимал, что двигало им. Он лгал Элен. Трудно или нет было определить, что привлекало его в женщинах, он-то знал, что нетрудно. Смысл обладания женщиной для мужчины состоит в том, часто повторял он себе, чтобы превратить холодное, бесстрастное, невозмутимое, трезвомыслящее, независимое, уважающее себя создание в полную свою противоположность; показать животному, притворяющемуся высшим существом, что оно – животное. Но сейчас, пожалуй, лучше было молчать об этом.
– Что ты хотела бы услышать? – сказал он после недолгой паузы. – Что это наилучший способ узнать кого-то поближе? Что-нибудь в этом роде?
– Ты действительно так считаешь?
– Что ты так удивляешься? Разве многие не относятся к этому так же?
– Наверно, ты прав, просто я не ожидала, что ты…
– А что ты ожидала?
– Роджер, можно, я задам тебе интимный вопрос?
– Ну разумеется можно. Ситуация – интимнее некуда.
– Почему ты такой ужасный человек, Роджер?
– Ты права, я сам часто спрашиваю себя о том Же. Впрочем, к последним часам это не относится.
Думаю, в основном потому, что я сноб. А быть снобом значит испытывать постоянное беспокойство. Не можешь ни расслабиться, ни проще смотреть на вещи. Всегда приходится быть, так сказать, настороже.
– Ах, так ты понимаешь, что ты сноб?
– Конечно. Как я уже говорил, чего ж тут понимать? Это всякому ясно.
– Никогда не предполагала, что ты сам это понимаешь.
– Да ведь ты не спрашивала.
– Не спрашивала. Послушай, а почему сейчас с тобой так легко? Ты сегодня совсем не был несносным.
– Нет настроения быть несносным. Да и причины тоже нет. Как я могу быть несносным, когда ты со мной и так очаровательна? – Он наклонился и поцеловал ее.
– Что это ты?
– Что это я? Опять ты удивляешься.
– Ты очень внимателен ко мне.
– Да? Разве я не всегда такой?
– Я ждала, что ты будешь ужасен, как настоящий сукин сын, когда не получилось избавиться от Артура…
– Я уже все тебе объяснил.
– …и была почти уверена, даже больше чем уверена, что мне достанется, когда только что спросила, почему ты такой тяжелый человек. Почему ты не взорвался? Не знаю, как только у меня хватило смелости…
– Потому что по-настоящему хотел тебя и ты была моей. Во всяком случае, на протяжении часа или около того.
– О дорогой, это правда?
– Конечно, ведь я же ясно тебе это показал.
– Когда?
– Да только что. Ты понимаешь, о чем я.
– Ах да, да. Расскажи мне еще о том, какой ты сноб. Отчего ты стал снобом?
– Это очень просто. Все дело в моем отце, двух мнений тут быть не может. Не собираюсь нести всякий эдипов вздор, но я действительно ненавидел мерзавца. Это был ничтожный, вульгарный, глупый человечишка, который все вечера напролет лакал пиво и крутил приемник, слушая разные программы, и ему плевать было, что мы ели, в чем ходили…
– Успокойся, дорогой, у него, наверно, была нелегкая жизнь, и он…
– Нелегкая жизнь, о господи! Да ты бы видела его. Нелегкая жизнь, уж конечно! Ни одному паразиту не жилось легче. Денег он не зарабатывал. Это за него делал его отец. Замечательный старик. Сколотил четверть миллиона фунтов на том, что скупал у крестьян и перепродавал глиняную и стеклянную посуду, чертовы черепки, как он ее называл. Обожал кларет, рыбную ловлю, охоту верхом с гончими – умел наслаждаться жизнью. Умер в восемьдесят лет на охоте. Нет, отец, которого я уважал, принадлежал к высшему обществу, учился в Чартерхаус-Скул – для меня, как он считал, и Беркхэмстед достаточно хорош – и на капитана в Магдален, и что дальше? Дальше ничего. Поступал как какой-нибудь простолюдин. Во всем. Картины в доме – это плохо, потому, дескать, что только всякие парвеню вешают у себя картины. Вот он и продал Курбе и Делакруа, которые принадлежали деду, и купил какой-то гоночный автомобиль. Водить он не умел, но ему нравилось быть обладателем гоночного автомобиля. Он не женился на девушке из высшего общества – только, мол, владельцы ночных клубов или фабрик, производящих воздушные шарики, так делают. Поэтому он женился на девице, которая у его адвокатов отвечала на телефонные звонки. А к адвокатам он наведывался довольно часто, потому что ему приходилось много судиться.
