раздумий ответил Рахмиэль, и добавил, — ты красивая.
— Я — убийца, — ответила Эфрат.
— Разве?
Эфрат не успела ответить, машина уже остановилась у студии, небольшого здания, ничем не выделявшегося среди других, кроме вывески. Снаружи ее ждала съемочная команда. Рахмиэль наклонился, чтобы поднять ее туфли с пола и бережно надел их на ее обнаженные ступни. Эфрат наблюдала за ним с мягкой улыбкой.
— Идем, есть шанс, что завтра ты станешь звездой шестой страницы, — она улыбнулась и открыла дверцу машины.
Когда Эфрат вышла из машины, абсолютно все продемонстрировали невероятное счастье, что вселяло сомнения в любого здравомыслящего человека. Но Эфрат это всегда казалось забавным и даже трогательным.
— Чему радуетесь, сучки? — с улыбкой произнесла она, — я уже здесь, начинайте плакать.
Она рассмеялась и наградила добрую половину присутствующих звоном несуществующих поцелуев в обе щеки. Казалось, никто не обращал внимания на стоящего рядом с ней Рахмиэля. Но так только казалось.
— И да, это вторая модель на сегодня, — набережно обронила Эфрат, когда они уже поднимались по лестнице. Теперь все официально заметили Рахмиэля.
— Хорошо, как скажешь, — отозвалась продюсер. Она знала, спорить бесполезно, аргументы бессильны, а капризы дивы — святое.
— Я гримирую двух идеальных белоснежек сегодня! — Никто не знал, почему визажистке так нравилось работать с бледной кожей, и никто об этом не спрашивал. Все считали ее странной. И она была странной, как и все, кто сейчас поднимался по лестнице. И всех объединяло одно — они создавали искусство и также искусно могли замаскировать его под продукт массового потребления.
— Ок, начнем. — Фотограф наконец настроила свет, и можно было начинать снимать. Эфрат и Рахмиэль стояли на фоне, фарфорово-бледные, идеально-кукольные, большего рекламодатели и желать не могли.
— То есть мы только любовники и ничего больше? — Рахмиэль говорил тихо, так тихо, чтобы слышала только Эфрат, а это значит — почти без слов.
— Ну, еще ты — моя печенька, — Эфрат наклонила голову, не отводя глаз от камеры, — и я съем тебя целиком.
— Жду с нетерпением.
— Теперь посмотрите друг на друга, — раздался голос фотографа.
— Почему ты смотришь куда-то за мое плечо? — спросил Рахмиэль, когда Эфрат повернулась к нему.
— Эфрат, смотри прямо на него, — фотограф говорила, не прекращая съему.
— Смотри прямо на меня, — повторил Рахмиэль. Он держал ее за руки и смотрел ей в глаза. — Однажды, мы всей семьей поехали к океану, — он говорил очень-очень тихо, — и провели день в почти полной тишине, только звук волн напоминал нам о движении времени. И мне всегда казалось, что возле океана время течет иначе. И само время как будто другое. Когда я смотрю в твои глаза, я вижу океан, я вижу самые его глубины.
Эфрат ничего не ответила. Она подошла к нему чуть ближе, так чтобы их тела почти соприкасались. Она стояла на фоне босиком и едва доставала Рахмиэлю до подбородка, а потому ей пришлось встать на носочки, чтобы дотянуться до его губ. Где-то вдалеке она слышала шум волн, чувствовала тепло солнца на коже, песок шуршал под ногами, перемешиваясь с ветками, соленая вода и соленый привкус на губах. Это был хороший день. День, который ей самой хотелось бы вспоминать.
— Снято. — Фотограф опустила камеру.
***
Середина дня в Берлине похожа на любой другой день в любом другом большом городе. Эфрат была влюблена в Берлин, как бывают влюблены в причудливое платье или картину, смысл которой понимаешь только ты и автор. Эфрат и Берлин делили свои, особенные смыслы. Это был ее остров сокровищ, куда она приезжала, когда хотела потеряться в человеческом шуме и насладиться существованием.
— Куда мы идем? — спросил Рахмиэль.
— Прямо, — ответила Эфрат.
— Оскар.
— Что Оскар? — спросила она.
— Вы были друзьями?
— Можно и так сказать.
— Каким он был?
Эфрат остановилась. Прямо посреди оживленной улицы. В лучах солнца, движущегося к закату. В воздухе ощущался аромат кофе, где-то рядом то и дело проносились обрывки разговоров, смех, кто-то держался за руки, другие обнимали друг друга, неспешно прогуливаясь. Люди смотрели друг на друга, но не всматривались, это был взгляд, в котором можно было ощутить вкус весны с едва различимыми на дне обещаниями лета.
— Вот таким, — наконец сказала Эфрат. — Он был вот таким. Полным жизни. Ярким. Он мог превратить любой день в самый лучший, и любой рядом с ним вспоминал о том, что такое удовольствие и радость от существования. Потому что он превращал существование в жизнь.
— Ты любила его?
— Почему ты говоришь в прошедшем времени?
— Тогда почему…?
— Потому что психопаты, мой дорогой, выживают порой за счет самого лучшего, что есть в мире, в людях и между людьми, а лорд Альфред Дуглас был именно таким.
— Ты имеешь ввиду?
— Я имею ввиду, что он высосал из Оскара не только деньги, но саму жизнь. Как я его ненавидела! Все его ненавидели. Все, кроме Оскара. Мы даже говорили о том, чтобы, — она сделала паузу, подбирая слова, — решить этот вопрос, но мы не могли. Потому что Оскар верил в любовь и ничто, абсолютно ничто не могло его переубедить. Иногда мне казалось, что он и есть любовь.
— Возможно, именно поэтому его так любят.
Эфрат сняла темные очки и посмотрела на Рахмиэля.
— Ты бы ему понравился.
— Буду считать это комплиментом, — ответил Рахмиэль и добавил, понизив голос, — держись.
— Что?
Она мало что успела понять, но через секунду, они уже кружились, держась за руки. Это было так неожиданно и так нелепо для кого-то на высоких шпильках, что Эфрат невольно рассмеялась. Ее золотые волосы наконец вырвались на волю из-под пальто и теперь разбивали собой солнечный свет, который рассыпался вокруг сотнями крошечных золотых звезд. Казалось бы, это должны были видеть все, но никто кроме напуганных голубей не замечал происходящего. Птицы взлетели вверх, золотые звезды опадали на их крылья и те уносили их с собой куда-то еще, куда-то, где их увидят другие, и где они смогут вернуться обратно на небо.
Эфрат смеялась. Она смотрела на Рахмиэля, в какой-то момент ей показалось, что она знает его куда дольше нескольких недель и что с момента их первой встречи прошли годы. Очертания окружающего мира таяли и сливались в разноцветный фон. Их движение замедлилось, и Рахмиэль привлек ее к себе, чтобы обнять и приподнять над землей. И на какое-то время единственным, что связывало Эфрат с землей, стал он. Это время она потом называла «безопасность», соглашаясь с героем культового фильма, «потому что нет живых».4
— Вафли!
— Вафли?
— Вафли, — повторила Эфрат, когда ее каблуки снова обрели опору.
