— В вас?! Ужасно. Если это то, что я предполагаю… Но… мы поговорим, а пока, вот в окно вижу, идет отец Василий. Ну, госпожа амазонка, вытрите ваши прекрасные глаза… Сейчас вы увидите…
А увидела она входящего в избу худого иеромонаха в заплатанной и потертой ряске, не менее потертой, чем подрясник Павла Дмитриевича. Движения священника были мягкие и тихие, держал он себя так, словно готов был раствориться в любую секунду, если почувствует, что доставляет кому-то неудобство. Но хозяину он неудобства явно не доставлял, напротив, Павел с искренней радостью подошел под благословение. Наталья хотела сделать то же, но от слабости не смогла двинуться с места. Опять начинался жар. Батюшка сам приблизился к ней, благословил, а потом поклонился. Разглядывая его, Наталья безошибочно определила, что иеромонах этот из крестьян.
— Моя гостья, — представил Павел Дмитриевич. — Больше ничего, отец Василий, сказать не могу.
Батюшка рассеянно кивнул, он ничему не удивился.
— Благословение тебе, Павлуша, от отца игумена. Вот, огурцов просил передать, вот еще — рыбки, ну и на субботнее разговение, наливочки нашей, монастырской.
Павел сотворил метание.
— Спаси Бог отца игумена и всю братию. Садись, отец Василий, потрапезничаем. Эх, жаль, пост у вас вечный… я вот дичи настрелял.
— Это уж сам, не обессудь.
— А наливочки вашей, монастырской, подарок отца игумена?
— Да нет.
— Ну, чуток.
— Ну, чуток, ладно.
Павел обернулся к Наталье, она сделала отрицательный жест.
— Вы же и вчера ничего не ели.
— Не хочу, — прошептала она, — благодарю вас…
Когда иеромонах с Павлом уже сидели за столом, последний спросил:
— Ну как житие ваше монастырское, святые отцы? Каково спасаетесь?
— Святыми твоими молитвами, Паша. Живем, слава Богу, потихоньку, — голос отца Василия был негромким и таким же мягким, как и движения. — Передает тебе… — метнул взгляд на Наталью.
— При ней, батюшка, все можно говорить, — сказал Павел Дмитриевич, закусывая наливку репкой. Наталью его слова удивили, но батюшка спокойно кивнул, и уже больше не обращал на барышню внимания.
— Так вот, не благословляет тебя больше отец Иона здесь жить. Соблазн от тебя большой идет — трепа много пустого, смущающего. Да место такое, спаси Господи… Логово Савелия-разбойника! Место ли тебе тут, Павлуша? Из монастыря ушел, к мирским не прибился.
— Ни Богу свечка, ни черту кочерга! — усмехнулся Павел Дмитриевич.
Отец Василий поморщился и перекрестился:
— Ну, Паш, не надо лукавого… Да еще здесь.
— Прости, — Павел Дмитриевич тоже перекрестился. — Господи, помилуй нас, грешных.
— А вообще-то ты прав, конечно. Ни то, ни се… Лукавство это перед Богом. Отец игумен долго ждал. Не понимает он тебя, Павлуша. Возвращайся к нам, или в столицу поезжай, отец игумен денег даст… Добивайся, чтобы именье вернули.
Павел Дмитриевич присвистнул.
— Ну, братия… Нет, не пойдет. Именье не вернут, у меня мошна пустая, и заслуг никаких, только что — фамилия, да и «руки» в столице нет. Без этого… — Он сделал жест, означающий — «гиблое дело». — Да и хозяин там новый давно, ты ж знаешь.
— Ну… оно так. Так может чего другое выйдет. Отец Иона денег не пожалеет.
— Да вы сами перебиваетесь еле-еле!
— Так-то так. Но, послушай, пожертвование крупное давеча от барышни из Прокудина передали. Просила помолиться за нее, спаси ее Господь. Так вот, сие пожертвование тебе отец игумен отдает. Купи себе сельцо, да живи барином, как тебе Богом и предназначено, да за барышню прокудинскую молись. Иль на службу поступай.
— Не пойдет, отец Василий.
Батюшка покачал головой.
— Ох и неслух ты, Паша! А к нам опять?
— Нет, не мой путь. Давно решил. Передай отцу игумену, что в ноги кланяюсь, окаянный, и молитв его святых прошу. Уйду… Только пусть еще немного времени даст. Чувствую я… все само разрешиться.
— Чувствуешь? — отец Василий слегка усмехнулся. — Да какой из тебя пророк-то?
— Пророк — точно не пророк, а чутье имею. Христом-Богом прошу, пусть молится за меня сугубо! Отец Василий, само оно, решение, на голову яко снег в сентябре… так и будет. Но без молитв ничего не будет. А из меня молитвенник никакой. Много грехов на мне…
— Да ведь каялся ты, все прощено.
— Знать, не все, — вздохнул Павел Дмитриевич.
— Эх, ладно, — пойду я от тебя. Передам все, что ты сейчас наговорил. Эх, Павел!
— Спасибо тебе, отец Василий.
Они встали, обнялись, поцеловались.
— Просьба вот еще у меня есть, — сказал Павел Дмитриевич. — Видишь, барышня больна, а как поправится, надо будет ее доставить, куда сама пожелает…
— Поговорю, — кивнул отец Василий.
Вновь благословив и Павла, и Наталью, отец Василий поклонился и вышел. Павел Дмитриевич глядел в окно, поглаживая длинную клинообразную бороду.
— Опять пешком… А до монастыря пешком-то… ох! К вечерней не успеет. Вечерняя рано у них. Хорошо, коль подвезут по дороге.
— Так что же это он? — удивилась Наталья.
— Неприхотлив, да видать еще смиряет себя. Славный он инок. Так как же, покушать изволите? Ну, хоть огурец… или там, репу.
— Хорошо, — прошептала Наталья.
— Присаживайтесь сюда, за это вот, что я столом величаю, да послушайте мои россказни. Ибо вы очень желаете знать, с кем судьба свела вас…
— Очень желаю! Да только… за откровенность плата всегда причитается.
— Не всегда, — усмехнулся Павел. — И вообще-то в наши дни гораздо чаще платит тот, кто откровенничает. А от вас мне одно нужно — доверие. Уверенность в том, что никакого зла я вам не причиню. За три года, что живу я, как сказал отец Василий, в логове Савелия-разбойника, кроме него, отца Василия, я никого не привечал. Он-то раз в две, в три недели приходит. И исповедует, и причащает. Иногда приходили мужики прокудинские из любопытства, те, что за отшельника спасающегося меня принимают, — всех я прогонял.
— Но… как же? Три года — один?
— Так что же? Мне неплохо. Молюсь, думаю… Грехи вспоминаю многие. Да на болото хожу уток стрелять. Порох мне он же, отец Василий приносит вместе с гостинцами. Так и получается, что до сих пор кормит меня монастырь наш богоспасаемый…
— Три года? Я бы не смогла, — покачала головой Наталья.
— Года ваши, сударыня… Мне сейчас тридцать восемь, а когда восемнадцать было… ох! Понаделал дел. Родителей ведь рано схоронил, как раз восемнадцати лет круглым сиротой остался. Именье богатое, отцово наследство… Вот и пустился во все тяжкие. Потом в храм приду, на колени встану, и давай слезы горькие лить. А на следующий день — все сначала. Матушка моя, не побоюсь сказать, святая женщина была, меня в благочестии воспитывала. Рано взял ее Господь, мне и тринадцати годков не было. Помнил я, чему матушка учила… ну да бес сильней оказался. За то и свалилось на меня. Правда, потом только понял, за что свалилось. А то вопиял в небо — несправедливо! Беда рядом ходила, а я отцовское наследство проматывал, не один год так провеселился. В службе статской состоял, да на службе меня не найти было. И вот однажды… подкатила к крыльцу карета с занавешенными окнами, молодцы-солдатики с постели меня подняли, под руки, в сию карету, да в славный наш град Санкт-Петербург.
— За что?!
— За оскорбление Ее Императорского Величества!
Павел Дмитриевич налил себе еще наливки и осушил залпом.
— Царствовала тогда супруга Петрова, Екатерина Алексеевна. Ох, признаюсь, и ненавидел же я ее! А надо сказать, батюшка в храме, куда я ходил, «любил» ее так же, как и я. На каждой литургии поминал не Екатерину царствующую, а внука Петрова, Петра Алексеевича малолетнего — сына Царевича Алексея. Да, того самого, невинноубиенного отцом своим, в народе «антихристом» прозванным. Не пугайтесь, сударыня, моих слов. Что с батюшкой сим сталось, не знаю. Думаю, ежели не в тюрьме, так в ссылке сгинул. Меня-то раньше взяли. Как-то гости были у меня, сплошь молодцы веселые, ну и повеселились мы. Пью я так-то не шибко, да когда уж перехвачу — себя не помню, хмель в дурь переходит. Почему разговор зашел — не знаю, да только за здравие Государыни стали пить. Я как услышал — кубок об стену, и во весь голос, — простите, Наталья Алексеевна, — мол, за курву эту, законного Царевича на троне потеснившую, пить ни за что не стану! И прибавил нечто, что совсем уж не для женских ушек. Утром, конечно, забылось все. А через малое время приезжают за моей особой, и не куда-нибудь везут, не в острог местный, а прямехонько в Государеву тайных дел канцелярию. Там, понятно, разговор о том, что, мол, на власть Екатерины Алексеевны покушаться помышлял. Что со мной делалось! На допросах прямо бесновался… мне листы допросные суют на подпись, а я в них плюю. Орал, проклинал весь свет. В крепости вешаться хотел… Сейчас изумляюсь, как Господь меня спас, ведь с пристрастием допрашивали, и ни в чем я не признался. А на Небо, прости Господи, обиду вслух выражал, мол, несправедлив Ты, Господь… Ну да Ему для чего-то меня, дурака, надо было в живых оставить. Царицу я возненавидел так, что и впрямь убить был готов, в этом палачи в мысли мои тайные проникли, но так ведь ни разу ее имя ненавистное в горячке своей не помянул и вину на себя не взял! Может быть, поэтому не стали голову снимать, а отправили в Сибирь под конвоем. Там, понятно, жизнь собачья, под караулом, впроголодь… И вот ранехонько умирает Ее Величество… ну да Бог с ней, Царствие ей Небесное. На Престоле как раз теперь юный Петр Второй, которого батюшка наш вместо Царицы поминал. Вроде как невинный мученик я теперь, получается. Но, Наталья Алексеевна, один я был, как перст, кому за меня заступиться, дабы из Сибири вернули? Пришлось самому о себе позаботиться. Сбежал! О том, как домой добирался, лучше и вовсе не рассказывать. И горя хлебнул, и грязи столько на себя налепил, что думал потом — вовек не отмоюсь. Промучался, пробрался… Стою перед домом родным, где на свет появился, откуда мать, а потом и отца свез на погост, стою и слезы лью… Не мой теперь это дом! Доносчику в награду пошел. Понял я тогда, конечно, чьих рук сие дело… Мысль явилась неотступная — поджечь дом родной ночью! Ни на секунду не пришло сомнение в том, что в этом — моя правда. И пришел поджигать… Да вдруг такой ужас на душу навалился, когда я уж на сей подвиг изготовился, что холодом пробрало с головы до ног, — никогда, даже в пыточной, не было со мной ничего подобного! Я — бежать, как заяц трусливый. К утру лишь успокоился. Так что ж… Ни кола у меня, ни двора. Еще помытарился, оказался волею случая здесь, в прокудинских землях… да и попал в шайку Савелия-разбойника.
