Сибилла чувствовала, что жизнь ее зашла в тупик, что сама она мгновенно и навсегда состарилась и сделалась очень жалкой и, вполне возможно, истеричной, в общем, одной из тех несчастных женщин, каких в Париже бесчисленное множество, – сбитых с толку, со странностями, той же Ненси, утратившей свой стержень, женщиной без привязанностей, возможно, выскочкой или интриганкой, помешанной на успехе, какой она никогда не была и надеялась, что никогда не будет, благодаря или просто из-за Франсуа и той влекущей опасности, какой он всегда умел ее подразнить. Нет, дело было совсем не в том, чтобы вернуть себе Франсуа или найти кого-то в его духе, что было бы вполне возможно… Дело было в том, что любила она совершенно другого человека и любимый ею человек был неповторим.
Неповторима была и пьеса, и для нее не будет двух премьер: шутовской и сентиментальной под одним и тем же именем никому не известного чеха. Не будут петь дуэтом и критики, не будет дифирамбов и насмешек в адрес двух совершенно противоположных версий одной и той же истории. Сибилла немедленно отошлет текст своему другу-венгру, пусть он поступит с пьесой, как сочтет нужным, но уж в одном она будет уверена твердо: водевиля он из нее не сделает. Сама она больше к ней и не прикоснется. И Сибилла заплакала еще горше, кусая пальцы, как плакала в пятнадцать лет.
Франсуа звонил ей в деревню трижды, и по голосу Сибиллы понял, что она прочитала новый вариант пьесы, и тогда вдруг внезапно вспомнил, куда засунул этот проклятый вариант вместе с папкой. Он прямо-таки увидел, как запихивает пачку листков под сиденье и, прекрасно зная свою рассеянность, клянется себе вспомнить о ней на следующее утро, так как сейчас руки у него заняты: и журналы, и взятая из химчистки по просьбе Сибиллы одежда, и кое-какой инструмент, прихваченный из гаража. Как же он был нагружен, припомнил он огорченно, но не без сочувствия к самому себе. Бедное, несчастное двуногое – что, в конце концов, с него взять! Но ведь он же чувствовал себя героем, когда Бертомьё загорелся желанием устроить на будущей неделе ужин и пригласить Сибиллу, – героем дурацкого телесериала: он так и видел себя в безупречном смокинге, протягивающим с широчайшей улыбкой Сибилле безупречно отпечатанную рукопись: «Перелистывай, дорогая, я тут кое-что набросал, мне очень важно, что ты об этом думаешь…» И дальше, все в тех же радужных тонах: «Я писал эту пьесу вместо своей работы в издательстве, поэтому мы и купили машину и расквитались с кое-какими долгами, все благодаря таинственным трудам на квартире у совладелицы театра, а иногда даже у нее в постели…» Каким же самонадеянным идиотом он был!
Франсуа припомнил, какие делал подарки Муне – мелочь, пустячок, но из самых дорогих, – делал из чувства неловкости, щепетильности, чтобы сохранить достоинство в собственных глазах. Нет, хоть этого Сибилла не знает… Хоть не испытывает к Муне… Он попытался набрать воздуха, попытался сказать себе: «Я дышу», но легче не стало. Лжеца, лицемера, ненадежного друга, двурушника и предателя уже презирала в нем Сибилла. И то, что пошел он на это ради того, чтобы купить ей «Фиату», о которой она мечтала, совершенно ничего не меняло.
Сибилла задержалась на четыре дня, ни о чем не предупреждала, и Франсуа застал ее уже дома на бульваре Монпарнас – дома, где больше не было ничего домашнего: удивительно, как быстро все пришло в запустение, ведь и недели еще не прошло. Но Франсуа дома и не жил. Он приходил, как обычно, часам к пяти или семи вечера и ждал, лежа на кровати, когда убеждался, что Сибилла не приедет, то где-то около полуночи возвращался к Муне. К ней по-прежнему испытывал какую-то особенную нежность, правда, несколько апатичную – вовсе не в том смысле, что они не занимались каждый вечер любовью, но когда он говорил ей вдруг: тише, тише, то совсем не потому, что Муна готова была сказать или сделать что-то необычайное. Она вообще ничего не говорила.
Муна возвращалась домой около шести часов и тоже ждала, неподвижно сидя перед телевизором в обществе графина с каким-нибудь коктейлем и Курта, ожидавшего распоряжений на кухне. Всерьез она напилась только однажды и спала у себя в спальне, так что Франсуа пришлось лечь одному в комнате с голубями, растянувшись поперек кровати. Франсуа казалось, что за это время произошло неисчислимое количество событий, что было принято множество необратимых решений, но принято не им, и не Муной, и не его красавицей Сибиллой, там, в ее далекой деревенской глуши. Париж то радовал солнышком, то огорчал дождем, как оно и свойственно весне.
Когда на четвертый день он увидел, что Сибилла дома, а вернее, сначала увидел во дворе «Фиату», то испытал легкий шок, как будто за это время машина должна была рассыпаться. Именно в этот день они впервые договорились с Муной встретиться где-нибудь в городе и поужинать в ресторане, так что теперь он чувствовал себя пойманным в ловушку. Потом он собрался с силами и вошел. Сибилла стояла у шкафа, укладывая вещи. Когда он ее увидел, то с неодолимой ясностью, как всегда, почувствовал, ощутил, что никого в своей жизни не любил, кроме нее, – очевидность, пусть истрепанная, но тем более неоспоримая. А все его мысли о жизни без нее, все кошмары последних четырех дней показались ему чем-то надуманным, иллюзорным, бред, да и только. Перед ним стояла Сибилла, он так хорошо знал ее: выражение глаз, впадинка у виска, все ее гибкое подвижное тело, горячие и такие свежие губы, плотная крепкая шея – все это принадлежало ему, он завоевал все это, взял под свое покровительство, защищал, оберегал почти всю свою жизнь, а точнее, ему казалось, что будет оберегать всю оставшуюся.
Он шагнул навстречу Сибилле, а она стояла, не двигаясь. «Красавица, настоящая красавица, – думал Франсуа, – и моя, всерьез, по-настоящему моя». Предположение, что какой-то человек или какие-то обстоятельства способны посягнуть на их прошлое, разрушить их совместную жизнь, погубить их любовь, такую неистовую и нежную, было до того жестоким и неправдоподобным, что на секунду ему стало смешно и необыкновенно спокойно. Он глуповато улыбнулся и протянул к ней руки, протянул и тут же опустил.
Сибилла так привыкла видеть в каждом шаге, каждом поступке Франсуа только хорошее, оборачивать каждый его промах в удачу, во всем видеть его правоту, что его горе показалось ей – как это и бывает именно у таких женщин – справедливым воздаянием, а значит, полным правом на жестокость, какую предполагает справедливость. Поэтому сейчас ей было сладостно презирать его, ненавидеть и считать не только возможным, но и необходимым их бесчеловечный разрыв. В ее глазах он был неизбежен. Франсуа винил себя только в неверности, она считала его воплощением подлости и низости. Как опасно не понять существа обиды близкого тебе человека. Сибилла и думать забыла о Муне, она думала только об Антоне, о его пьесе, о театральной администрации, которая постаралась заманить ее в ловушку, чтобы предать покойного Антона. Она видела в этом трагедию, потому что трагедию переживала сама, хотя называлась ее трагедия «Горе» или «Разочарование». Сибилла и в мыслях не допускала стать участницей водевильной истории с изменой – нелепой, унизительной, если не для них обоих, то уж для Франсуа во всяком случае, из-за преклонного возраста Муны, хоть она о нем и не вспомнила. Но Муна для Франсуа обладала притягательностью, будоражила воображение, была для него желанна, обольстительна, опасна, как бывает любая соперница.
Однако в глазах Сибиллы, которая никак не могла чувствовать соперницей женщину на двадцать лет старше себя, увлечение Франсуа было еще одним постыдным маневром, способом заполучить поддержку несчастной стареющей женщины, чью привлекательность другой женщине не дано было понять. Почти не опасаясь Муны, Сибилла даже жалела ее. И когда Франсуа сказал: «Ты же знаешь, я люблю только тебя… Я никогда не любил никого, кроме тебя…», Сибилле и постель, и верность показались куда менее важными, чем казались они Франсуа. Она смотрела на него со снисходительной горечью. Ни единой секунды она не сомневалась, что он любит только ее! Но, кроме нее, он, оказывается, любит еще и деньги, и власть, и успех, и ради всего этого пошел на постыдный компромисс, и завяз в той поганой тине, которой они всегда брезговали. На этом взаимном непонимании они и расстались, том же самом непонимании, которое начало их отдалять друг от друга год назад.
Сибилла укладывала в чемодан вещи, и у Франсуа было время открыть ящик и показать ей контракт, который передавал ей в полное владение дом.
– Ты же здесь у себя… – сказал он прерывающимся голосом.
Еще какое-то время назад она бы заколебалась, но сейчас точно знала: это его право всегда сюда вернуться.
– Сибилла… – произнес Франсуа, и в глазах его стояли слезы, а она ждала, когда же он уйдет.
Уже совсем другой Франсуа смотрел на совсем другую Сибиллу. Потом он ушел, пошатываясь.
