Эх,не тридцатые годы — пришил бы тебя, суку, на месте!
Делоо «тайной религиозной террористической организации, возглавляемой называющимсебя архимандритом Иринархом» тоже не отличалось оригинальностью. Сколько ихтаких было!
Толькоправ оказался следователь Хлыстько, уже не тридцатые были годы, когда онпристреливал на допросе или забивал насмерть арестованных, ни мало не боясь длясебя последствий, теперь приходилось учитывать наступившее ввоенно-послевоенные годы некоторое помягчение к церковникам.
—Ну, свой «четвертак»-то ты, сука монашеская, у меня по-любому получишь! — рычалон с псово-пролетарской ненавистью на еле живую, в очередной раз отлитую избеспамятства ведром ледяной воды, монахиню Антонию. — Подпиши признание врелигиозном терроризме и отправляйся на нары, пока не сдохла у меня тут!
Ничегоне подписала мать Антония. Ничего не подписала и ни одна из сестёр «тайнойрелигиозной организации» архимандрита Иринарха. Ничего он и сам не подписал.Хотя над ним следователь Хлыстько с двумя вертухаями особо «поработал» —еле-еле отца архимандтрита до суда успели в тюремной больничке откачать.
Влепилиему справедливые советские судьи двадцать лет лагерей строгого режима.
Толькона первом же этапе отбитые «хлыстьками» лёгкие вновь сквозь изломанные рёбракровью протекли, и умер батюшка на обледенелом от мочи и испражнений полускотоперевозочного дощатого вагона, в сорокаградусную стужу, тихо творя молитвуИисусову.
Сестрамдали погуманнее: по «пятнашке», тоже строгого. Всё ж таки не просто «тайнаярелигиозная», но и «террористическая»! Нельзя же «террористок» уж совсем-тобаловать…
Изсеми до лагерей живыми доехали пятеро. Из доехавших через полгода живы были трое.
Ав пятьдесят шестом, когда по очередной амнистии освободили из лагеря матьАнтонию, из «монашек-террористок», кроме неё, в живых никого больше и неосталось. Перебрались они «под крылышко» любимого батюшки в светлыемученические обители Небесного Царствия Божия.
Однамать Антония в угольном карьере выжила. Другой о ней Божий Промысел был.
—Пришлось потерпеть маненько, внучик, пришлось…
СлаваБогу, Георгиюшко, слава Ему за всё!
ГЛАВА 24
Чемуособо радовалась в лагере монахиня Антония, так это тому, что все дочери её позамужеству носили уже другие фамилии, и лагерная тень матери-«террористки» недолжна была омрачить их спокойную жизнь в окружающем их советском обществе.
Икогда мать Антония вышла за ворота с неохотой выплюнувшего её лагеря, она непозволила себе даже подумать о возможности не только поселиться, но даженавестить хоть кого-либо из дочерей, понимая, какие сложности может им создатьобщение с матерью — «религиозно-политической зэчкой».
Поэтому,воспользовавшись адресом, данным ей одной солагерницей, молодой монахинейиз-под Сухуми, мать Антония, не раздумывая, но положась на Промысел Божий и Егосвятую волю, направила свои стопы в неизвестный ей доселе край.
Приехавпо данному ей адресу, она обнаружила там домик на окраине высокогорного абхазскогосела Псху, в котором жили четыре монахини: абхазка мать Иоанна, гречанка матьФотиния, белоруска мать Лия и, самая старшая и уже постриженная в схиму,русская мать Евдокия. Все они окормлялись у одного из монахов-отшельников,живших в то время в труднодоступных ущельях и распадках окружающих селоКавказских гор.
Немалоих в то время подвизалось в труднодоступных горных местах Абхазии, многие изних были некогда насельниками Старого или Нового Афона, других известных и неочень российских монастырей; кто-то из них уже похлебал тюремной баланды илипотаскал тачки на Беломорканале, а кто-то ушёл в пустыню молодым, от юностипосвятив свою жизнь стяжанию евангельского совершенства.
Периодическикого-то из отшельников ловили власти, чаще всего в момент, когда им приходилосьспускаться с гор к населённым пунктам, чтобы пополнить свои скудные запасыпродовольствия, сажали их за «нарушение паспортного режима» или по какой-нибудьдругой, грозящей более серьёзными последствиями, статье.
Иногдаих убивали и грабили разбойники из местных жителей, иногда они и сами умирали вбезвестности от болезней или были задраны дикими зверями, волками илимедведями, но некоторых Господь уберегал от несчастий долгие годы, и они,порой, достигали немыслимых миру высот духа и становились наставниками иучителями спасения для сподобившихся их общения монашествующих и мирян.
Однимиз таких стяжавших за долгие годы уединенного отшельничества благодатные дарыСвятого Духа и необходимый, в первую очередь для руководства духовной жизнью монашествующих,дар духовного рассуждения, был наставник общинки, в которую Своим неисповедимымпромыслом привёл Господь мать Антонию, иеросхимонах Никон, ещё в концедевятнадцатого века начавший свой иноческий путь на Святой Горе, в каливеодного известного афонского старца.
Никогдане приходя в селение, отец Никон встречался с духовными чадами в маленькойизбушке на берегу затерявшегося в горной глуши небольшого озера, в которой жилидве подвизавшиеся в молчальничестве старые схимонахини с молодой, угрюмоговида, но добрейшего сердца, послушницей, все — духовные чада отца Никона.
Именнотуда, в этот дивный уголок, сочетавший в себе красоту сотворённой Богом природыи красоту духовного подвига населявших его подвижниц, и привела схимонахиняЕвдокия вместе со смуглой и отзывчивой матерью Фотинией приютившуюся у них вчуланчике, всё ещё «не отпущенную» до конца лагерем, мать Антонию для встречисо своим старцем и дальнейшего определения её будущности.
—Значит, и с Доримедонтушкой встречалась, — улыбнулся беззубым ртом отец Никон,— знались мы с ним одно время и по святогорскому житию, и здесь, в горахКавказских! Сильный молитвенник был, сейчас таких больше нету, подвижник: почтине спал никогда, даже кровати в келье не имел — так, подремлет чуток сидя на стульчикеи опять за молитву!
МатьАнтония вздохнула с улыбкой, вспомнив про «ложе с «бадалхином» и кистями,пуховые перины и тьму подушков».
—Прозорлив был и силу слова имел удивительную, бывало, одну фразу человекускажет, и у того вся жизнь переворачивается! Очень большая в нём любовь к людямбыла…
Ну,так ты сама-то, мать, чего желаешь? — спросил старец, пристально глядя в глазаматери Антонии. — Ты сама-то в себе как определилась?
—Желаю, отче, исполнять обеты монашеские, с Богом жить, молиться, — не задумываясь,ответила монахиня Антония, — а где, как и с кем — хотелось бы волю Божьюпонять! Раньше я всегда жила у своих духовных отцов в послушании, мне бы итеперь желалось наставника обрести, чтобы своеволием не искушаться, слабая ядухом ещё, отче…
—Слабая, говоришь, — улыбнулся, взглянув на неё, отец Никон, — это хорошо, чтослабая: «довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи»…
Ну,ты поживи пока с мать Евдокией и её сестрами, оглядись, отмякни душой после«узилища», а месяца через два, как раз к Покрову, приходи сюда — тогда ипоговорим о дальнейшем!
—Благословите, отче!
—Бог тебя благословит, чадо!
КПокрову ни мать Евдокия с сестрами, ни сама мать Антония уже и не мыслили жизнив отдельности друг от друга. Монахиня Антония вновь обрела семью.
ГЛАВА 25
Войдяв свою маленькую, два на два метра келейку, мать Селафиила наощупь нашласпички, также наощупь зажгла недавно начатую свечку и от неё уже зажгла фитилёкпростенькой «софринской» лампадки, стоящей на низкой полочке с иконами,висевшей в восточном углу келейки над удачно поместившейся под ней тумбочкой отпожертвованного в обитель, почти нового кухонного гарнитура.
Положивперед иконами три земных поклона, старая схимонахиня присела на край маленькогодиванчика, сделанного специально под размер её маленькой келейки из обрезковфанеры монастырским плотником отцом Моисеем.
Диванчикправильнее было бы назвать рундуком, потому что верхняя часть его откидываласьвверх, наподобие крышки сундука, и внутри его хранился весь нехитрый монашескийскарб, состоящий из драпового на вате зимнего пальто с цигейковым воротником,практически нового, так как зимой схимница предпочитала ходить в старенькойтелогреечке, маленького узелочка с бельём и узелочка побольше — «на смерть» — сполным комплектом монашеского облачения для погребения.
