– Да? Спасибо.
Гольцман еще раз окинул взглядом стены с обрывками обоев. "Быть как дома" в этом вертепе ему показалось совершенно лишним.
– Ну, продолжай, Боря. Я слушаю.
– На чем мы остановились?
– На завещании.
– Понимаешь, Оля… Жили вы плохо, я это вижу. – Он посмотрел на Стадникову.
Оля стояла напротив, плечи ее были по-прежнему обнажены, халат едва прикрывал грудь.
– А то, что называется творческим наследием Васьки, – это сейчас стоит денег. Понимаешь?
– Чего же тут не понять?
– Вот. Но само по себе все это наследие – записи, тексты, а самое главное, авторские права на его произведения – ничего не стоит. Если его не взять и не оформить юридически…
– А что тут оформлять? Все права у меня. Кто будет что-то использовать – денежки в кассу. И все.
– Ты что, собираешься сама по всем концертам бегать и отслеживать, кто, где и сколько его песен поет и музыки играет?
– А ты хочешь на себя это взять?
– В общих чертах, да. И не только это. Я тебя, Оля, обеспечу до конца твоих дней.
– Приятно слышать. А больше ты ничего не хочешь мне сказать?
– Больше? Конкретизировать, что ли?
– Конкретизируй. Давай, Боря, конкретизируй. Ты ведь за этим сюда и приехал?
– Да. Если честно, то за этим. Потому что такие дела нужно делать быстро.
– Давай делать быстро. Мы люди взрослые, по-взрослому и будем конкретизировать.
Стадникова шагнула в сторону и обогнула стол. Высоко закинув ногу, она перешагнула через колени Гольцмана и уселась на них верхом, лицом к слегка оторопевшему Борису Дмитриевичу. Ольга положила руки ему на плечи, причем халат окончательно съехал с груди, и теперь торчащие вперед острые соски находились прямо у рта замершего в нерешительности и растерянности генерального продюсера процветающей фирмы "Норд".
– Давай, Боря, конкретизируй. Что же ты замолчал?
– Оля… ты… Это как-то, знаешь… Ты бы села нормально…
– Нормально? Хорошо.
Рука Стадниковой скользнула к ширинке Бориса Дмитриевича и, мгновенно расстегнув "молнию", вытащила на свет божий его напрягшийся, налитый темной, тяжелой кровью член.
– Нормально?
Олина рука массировала орудие Гольцмана, сжимала его, гладила пальцами головку.
– Ты меня, Боря, не бойся… Я просто свободу почувствовала сейчас. Никто не узнает. А этот твой Митя – я только завелась, а он уже захрапел… Хилый он у тебя. Гони ты его в шею, я уже говорила. А мы с тобой… мы с тобой такие дела можем делать, все утрутся! Возьмешь меня к себе на фирму, я тебе так работу поставлю – все строиться в ряд будут.
"А ведь и в самом деле, никто не узнает, – подумал Гольцман. – Как в песне поется: "Если женщина просит…" Только вот, не была бы она больна. Времени нет по врачам бегать. Да и желания – ну ни малейшего".
– Боря, у меня мужика почти три года не было… Ну что ты, что ты? Чего ты боишься?
Гольцман почувствовал, как Стадникова насаживается на его член, и подался ей навстречу.
"Ладно. Если и правда, что, кроме Митьки, у нее никого не было, тогда, если заболею, будет с кого спрашивать. В таком случае я его сам раком поставлю, гаденыша этакого…"
Митя проснулся от телефонного звонка. К его удивлению, несмотря на то, что воспоминания о вчерашнем дне обрывались в ресторане "Крепость", куда, после обильного, может быть, чуть более обильного, чем того требовала ситуация, возлияния в гостинице "Россия", он привез московскую группу на обед, голова не болела и чувствовал он себя вполне сносно.
К телефону подходить не хотелось.
"В ресторане тоже что-то пили, но и, вполне определенно, ели".
Митя помнил, как хвалил мясо, крича, что такого мяса он не ел даже в Америке, не то что в какой-то там Москве. Мол, мясо в "Крепости" – всем мясам мясо.
"Ели, точно. А если ели, значит, не сильно пьяные были. Хотя, с другой стороны, ничего не помню… Как только домой добрался…"
Митя был раздет, лежал в собственной постели под одеялом.
Это хороший признак. Вообще говоря, то, что он не избит, не изувечен, не заблеван (Митя на всякий случай понюхал руки – они ничем не пахли, и ладони были чисты), то, что проснулся дома, а не в милиции, не в луже под забором, – это уже говорит о многом. О многом хорошем. Значит, не терял головы. Ну, если и терял, то не совсем, не окончательно.
Телефон продолжал звонить.
Митя поднялся – в голове даже не кольнуло, – прошелся по комнате в поисках трубки и вышел на кухню.
Трубка лежала на столе. Рядом стояли початая бутылка водки, пепельница с окурками и две пустые рюмки.
"Вот те на, – удивился Матвеев. – Значит, я и дома еще с кем-то пил?"
– Але, – сказал он, поднеся трубку к уху.
– Давай, Матвеев, на работу, – услышал он голос шефа. – Хватит валяться. Жду тебя через полчаса.
В трубке раздались короткие гудки.
"Что-то он суров. – Митя положил трубку на стол, посмотрел на водку, взял бутылку и убрал ее в холодильник. – Не будем дразнить гусей. Приедем на службу трезвыми. Черт, да ведь машина-то моя возле дома Стадниковой осталась. Надо сейчас же заехать, забрать".
"Опель" Матвеева стоял на том самом месте, где он оставил его позавчера.
Митя, всю дорогу ожидавший, что не увидит своей машины, почувствовал огромное облегчение, сел за руль и понесся в офис "Норда".
В полчаса Матвеев, конечно, не уложился, но, когда он появился в кабинете Гольцмана, тот не сделал ему выговора за опоздание, а просто кивнул – "садись, мол". Митя устроился на диване и выжидающе посмотрел на шефа.
– Что скажешь? – спросил Гольцман.
– В смысле? Насчет чего?
– Как концерт прошел?
– Концерт? Да я, в общем… Вы же сказали – встретить, накормить. Я все сделал.
– Да?
– Конечно.
– Отвечаешь?
– Абсолютно.
Сейчас, когда Митя более или менее сосредоточился, он отчетливо вспомнил, как встречал группу на вокзале, как они ехали в гостиницу… В памяти всплывали отдельные эпизоды питья в гостинице, фрагменты интерьера ресторана "Крепость".
– Встретил, накормил, все в порядке.
– Да? А кто в оркестровую яму свалился в "Ленсовета"?
– В яму?..
– В яму, в яму.
Гольцман нажал на клавишу переговорного устройства.
– Сережа! Зайди ко мне, пожалуйста.
Сережа – старший администратор, ответственный за вчерашний концерт "Гротеска", – появился через несколько секунд.
Увидев Митю, он странно улыбнулся.
– Расскажи мне, Сереженька, что вчера этот деятель творил на концерте.
– Да ничего такого особенного не творил, – сказал Сережа, почесывая седую бороду.
Матвеева всегда раздражал облик этого Сережи. Дульский был ровесником шефа, и работали они вместе с самого начала, с того момента, как Гольцман решил заняться большим шоу-бизнесом.
Дульский был специалистом по продаже театральных билетов и в этом, на первый взгляд, нехитром деле знал множество тонкостей, трюков и способов "отмыть" черный нал, продать билетов больше, чем их напечатано, не провести выручку через кассу, заработать на билетах, продавая одни и те же по нескольку раз (технику последнего финта Матвеев до сих пор не мог понять), и многое другое. Кроме технической стороны вопроса, Дульский прекрасно владел и, фигурально выражаясь, социальной стороной проблемы. То есть знал всех и каждого из продавцов билетов в городе. Каждая бабулька, сидящая в подземном переходе метро, каждая солидная дама в театральной кассе, распространители, работающие на предприятиях, в институтах, больницах, детских садах и школах, – все они знали Дульского, и со всеми он был в хороших отношениях. Само собой, у него были "концы" и в мэрии, и в Смольном, и в законодательном собрании – за долгие годы крутежа билетов Дульский стал в городе известным человеком.
Сколько Митя помнил Дульского, тот всегда выглядел этаким стареющим плейбоем с легким ковбойским налетом. Длинная, падающая на грудь смоляная борода, сейчас уже почти совершенно седая, стянутые на затылке в тугой хвост седые волосы, неизменные черные джинсы и сапоги-"козаки", черная джинсовая рубашка, черная кожаная куртка, на длинных пальцах – серебряные кольца, только что серьги в ухе не было.
В таком виде Дульский ходил и в мэрию, и в Мариинский театр, и в дорогие рестораны. Каким-то образом он словно приучил город к своему виду. Окажись на его месте кто-нибудь другой, в определенных местах появление человека в подобном наряде вызвало бы по меньшей мере недоумение, но Дульского все и всюду воспринимали совершенно нормально.
Самой ненавистной чертой Сергея было его откровенное стукачество. Собственно, стукачеством это назвать было трудно. Просто Дульский всегда с удовольствием и подробно докладывал начальству о любых похождениях своих коллег. Причем говорил, ничего не стесняясь, и присутствие этих самых коллег его совершенно не волновало. Говорил он одну только правду и ничего кроме правды – подвиги товарищей не приукрашивал, но и не преуменьшал. Там, где можно было что-то недоговорить, что-то замять, у Дульского не было ни малейших сомнений в изложении событий: если начальство спрашивает – надо отвечать. По такому принципу он и жил. И, надо сказать, начальство его ценило и берегло.
