Митя и думать забыл, что утром ему неплохо бы появиться в институте – комсомольское собрание, на котором он должен был председательствовать, в случае Митиного прогула грозило обернуться для него большими неприятностями.
– Падайте, – предложил Вася. – Как дела?
Он не представлялся, не спрашивал, как зовут появившихся в четыре утра гостей, и вел себя так естественно, словно они были знакомы уже много лет и не нуждались в лишних, протокольных приветствиях.
– Слушай, герла. – Вася посмотрел на усевшуюся по-турецки Олю. – У тебя, между прочим, курнуть ничего нет?
– Есть, – неожиданно ответила Оля.
Вот уж чего Митя никак не ожидал. Оказывается, у этой красавицы в кармане наркотики!
Сам Митя никогда не курил и уж подавно не кололся. В институте, где он учился и был комсоргом группы, его знакомые и друзья тоже не баловались ни "травой", ни "болтушкой". К людям, употребляющим эти запрещенные, табуированные в обществе вещества, Матвеев относился с брезгливым отвращением, смешанным с откровенным страхом. И открытие, только что им сделанное, едва не лишило Митю равновесия как в переносном, так и в самом прямом, физическом смысле.
Ему расхотелось садиться рядом с красавцем, что же до Оли, то Митя попытался разобраться в своих ощущениях, нахлынувших теперь уже холодной, очень неприятной волной.
Его по-прежнему тянуло к ней, но страх и злость на то, что, пока они брели по ночным улицам, их сто раз могли "повязать", а найдя у девушки наркоту, – сообщить в институт, попереть из комсомола, да заодно и с факультета, может быть, вообще посадить, – эти страх и злость мешали ему относиться к Стадниковой по-прежнему.
Романтика прожитой ночи исчезла, словно ее и не было. Митя уже не хотел дарить Ольге цветы, о чем мечтал еще совсем недавно, гулять с ней по ночам, говорить ласковые слова и читать стихи. Теперь он думал только об одном – взять бы сейчас, сорвать футболку, стащить штаны да оттрахать наркоманку по полной схеме. Так, чтобы ходить не могла…
Вася, который вызывал у Матвеева нарастающее отвращение, что-то говорил Стадниковой, а Митя думал, что хорошо бы этого красавца обрить наголо да в армию, или на завод, или в стройотряд, где ребята корячатся каждое лето – весело, правда, но и кости ломит, и мозоли кровавые, и понос от бесконечных макарон с кусками свиного жира вместо мяса.
"Или просто в рог дать как следует, – думал Митя, глядя, как длинноволосый Вася, получив от Ольги пакетик, забивает в папиросу табак, смешанный с "травой". – Настучать по жбану, чтобы не сбивал с толку девчонок… Сволочь!"
Правда, кто кого сбивает – большой вопрос. Оля ведь сама с наркотой по городу разгуливает. И затягивается умело, привычно…
Вася вдруг взял Стадникову за шею и привлек к себе. Оля вытянула вперед губы, словно готовясь его поцеловать, а длинноволосый красавец вставил папиросу горящим концом себе в рот и пустил из мундштука ровную, плотную струю голубого дыма. Оля втягивала его в себя, прикрыв глаза от удовольствия. Сейчас она выглядела такой соблазнительной, такой сексуальной, какой не была ни разу за прошедшую ночь.
– Слышь, мастер, – сказал Вася, растягивая слова. – Дернешь?
– Нет, – ответил Матвеев. – Я вообще-то не курю.
– Правда, что ли?
– Да.
– Ну, ты даешь. А дурь классная. Тащит в умат.
– Ладно, – неожиданно для себя сказал Митя. – Я пошел.
– Ну давай, иди, – покачал головой Вася. – Привет семье.
– Пока.
Митя посмотрел на Ольгу. Она не ответила на прощание, лишь кивнула – "пока, мол".
"Сволочь! – кричал про себя Митя, сбегая по лестнице. – Сволочь! – беззвучно вопил он, выскакивая на улицу. – Гадина! – неистовствовал он, летя широченными шагами к открывшемуся уже метро. – Сволочи! Гады! Суки!!!"
– Сколько времени? – повторила Оля.
– Сейчас…
Матвеев с трудом поднял руку и посмотрел на запястье. Часов не было. Стараясь не застонать от сверлящей голову боли, он сполз с кровати на пол и, встав на четвереньки, стал шарить руками по полу. Трусы, носки, брюки… Ага, вот.
Он поднес часы к глазам, но звонок в дверь заставил Митю вздрогнуть и отвести взгляд от светящегося циферблата.
– Кто это? – спросил он.
– А я знаю? – отозвалась Ольга. Она лежала в прежней позе, выставив на свет божий свою крохотную, но очень аппетитную попку и зарывшись лицом в скомканную подушку.
– Иди посмотри.
Звонок повторился. На этот раз он был длиннее и настойчивее. Очевидно, ранний гость, стоявший на лестнице, поставил перед собой цель непременно разбудить хозяйку и заставить ее открыть дверь.
– Тебе это надо? – спросил Митя.
"Какие-нибудь гопники, – подумал он. – Знакомые алкаши. Наверняка. Прознали про Василька. Торопятся начать поминки. Как же – такой повод! Можно месяц пить на чистом глазу. Никто не осудит".
– Мне надо… Мне надо спать, – промычала Ольга.
Дверной звонок завопил снова, но на этот раз его дребезжанье слилось с пиканьем Митиного радиотелефона.
– Алё, – еле ворочая языком, сказал Матвеев, поднеся трубку к уху.
– Открывай, Матвеев! Ты чего там, совсем опух? – Голос Бориса Дмитриевича был бодрым и напористым. – Открывай. Е-мое, работать надо. Давай быстро!
– Э-э… Это вы? Вы где?
– Где-где… там! За дверью стою. Открывай, я тебе говорю!
– Сейчас… Сейчас, только оденусь.
– Блядь! – смачно сказал Гольцман. – А то я тебя не видел. Было бы на что смотреть. Открой дверь, тебе говорят, потом оденешься!
Митя натянул трусы и бросился в прихожую, натыкаясь на стены, задевая за углы мебели, матерясь и тяжело дыша.
– Что там такое? – недовольно крикнула Ольга, подняв наконец голову.
– Сейчас, – буркнул Митя, возясь с древними, плохо поддающимися замками.
– Ну, хорош! – весело воскликнул Гольцман, когда Митя справился с дверью и, распахнув ее, встал на пороге.
– Проходите.
Митю качнуло в сторону, и он привалился к стене.
– Трусы надень нормально, – ехидно заметил Гольцман, проходя мимо. – А то, по народной примете, отхарят тебя, симпатяга ты этакий!
Трусы на Мите действительно были надеты наизнанку.
– Где она? – спросил Гольцман, понизив голос, когда Митя захлопнул дверь и прошел вслед за Борисом Дмитриевичем на кухню.
– Там, – махнул рукой Матвеев. – Еще лежит.
– Ага. Хорошо. Ты, друг мой, давай-ка одевайся, мойся и дуй на вокзал.
– А что там?
– У тебя, Митя, мозги совсем заспиртовались за ночь. "Гротеск" приезжает из Москвы. Встречать надо. У них, между прочим, сегодня концерт.
– Сегодня?!
Митя схватился за голову.
– Борис Дмитриевич, у вас водки случайно нету?
– Есть. Что, поправиться надо?
– Не то слово.
Гольцман полез в недра объемистой кожаной сумки, которая висела у него на плече, и вытащил оттуда бутылку водки.
– Тебе, Митя, только на "поправиться". Поправишься – и дуй на вокзал. У тебя час времени. Как раз хватит, чтобы себя в порядок привести. И чтобы не бухал сегодня. Понял?
– Конечно. А вы?
– А я здесь займусь делом. Ты там проконтролируй все, твоя задача – только встретить. По концерту можешь не работать, люди есть, все нормально, справятся. Но вот встретить – уже ребят не хватает. Да ты этот самый "Гротеск" все-таки лучше знаешь, тебе сподручней. Да?
– Конечно. А транспорт?
– Автобус будет наш.
– И куда их везти?
– В "Россию". Номера заказаны, оплачены. Все понял?
– Все.
– Автобус за ними придет к гостинице в три часа. Отвезешь в "Крепость" – пусть пообедают, там тоже заказано. Потом "саундчек" в зале и в семь часов концерт. Пожрут они, и ты свободен. Зафиксировал?
– Будет сделано.
– Доброе утро, господа хорошие!
В дверях кухни стояла Оля.
– Здравствуйте, Борис Дмитриевич! Что это вы, с утра пораньше?
– Да вот, Оля, решил заехать, посмотреть, как вы тут… Как ты, точнее.
– А что я? Я ничего. Вот Митя мне пропасть не дает. О! Водочка!
Путаясь в длинных полах халата, волочащихся по полу, Стадникова подошла к столу и взяла бутылку.
– Ага. Хорошая…
– А уж полезная! – не удержался Митя. – Полезная-то – просто бальзам…
– Ну, давайте подлечимся!
Ольга начала искать глазами стаканы, одновременно откручивая пробку.
– Погоди, Оля. – Гольцман отобрал у нее бутылку. – Погоди. Давай сначала поговорим.
– Как так? А за Василька, что же, не выпьем, что ли?
– Ну ладно, – неожиданно быстро согласился Гольцман. – Митя, ты пока одевайся, мойся, зубы чисти…
– А что, у вас дела, что ли? – спросила Ольга. – Я думала – посидим…
– Посидим, посидим, – успокоил ее Гольцман. – Сегодня мы с тобой посидим. Есть о чем поговорить. Ты мне скажи – ты как сама-то?
– В смысле?
– Ну, можешь по делам говорить? Или на завтра отложим?