Крячко поднялся с подоконника, подошел к Астафьеву и навис над ним эдакой мощной и суровой глыбой. Заключенный поднял вверх глаза и едва заметно втянул голову в плечи. Видимо, ему не стало уютнее.
– Сынок, ты хоть понимаешь, во что вляпался? – мрачно и многообещающе вопросил Станислав.
– Ни во что я не вляпался, – несколько растерянно сказал Астафьев, и Лев Иванович разглядел, как глаза зэка метнулись к Крячко, потом возвратились к нему и пугливо ушли в сторону. Получилось почти кокетливое женское «в потолок – в угол – на предмет». Вот только подобное зазывное блуждание очей сопровождалось явно напряжением мысли Астафьева. Он пока не понимал, о чем идет речь.
– Ты до сих пор не усек, что по твою душу приехали аж целых два полковника, оба – «важняки»? Тебе не надо объяснять, что значат эти звания и эти должности? И прибыли они для того, чтобы задать, заметь, только один вопрос по поводу какого-то сраного «нагана», – более доходчиво пояснил Крячко исходный тезис о «вляпывании» Астафьева. – Тебя много полковников «кололо» по оружейному складу, который ты захотел толкануть на сторону? Дело было ой какое серьезное, да вот выше капитана да майора по нему никто не работал. А тут какой-то ржавый «наган» высветился… Ты, болезный, уловил остроту момента? Уловил, я спрашиваю?!
По окончании краткого, однако впечатляющего монолога Крячко лицо «черного копателя» изрядно вытянулось, и, похоже, более активно заработал мозг, что стало заметно по его бегающим глазам.
– Статью и срок мне все равно не поменяют… – попытался он завести прежнюю пластинку, однако Крячко быстро поставил «копателя» на место.
– Сынок, я еще раз, причем последний, повторю, что ты попал под раздачу, попадать под которую я бы не посоветовал даже заклятому врагу, – замогильным басом сообщил Крячко: – Вляпался ты, паренек, по самое не могу.
– Чего я вляпался? Я вообще ничего не знаю, – замельтешил Астафьев. – Что вы ко мне привязались с этим шпалером?
– Мы к тебе привязались? – удивился Крячко. – Ты даже не представляешь, что будет, если мы вот с этим полковником, который сидит напротив, к кому-то привяжемся. И лучше тебе этого не ведать. Запомнил? А теперь мне интересно: почему ты, дорогой, не задаешь вопросов о том, что случилось и для чего нам нужна вся подноготная об этом «нагане»?
– А что спрашивать? И так понятно. Наверное, кого-то из него завалили, – пожал плечами Астафьев.
– Молодчина, Женечка! Ты такой умный и догадливый, что мне аж страшно становится, – радостно сказал Крячко, но тут же стер с лица улыбку. – Страшно! Усек? Как умному могу на ушко прошептать, что действительно из этого «нагана» завалили, как ты верно определил, одного человека. Кого именно – не скажу, потому как знать тебе этого не положено. Слишком уж серьезная личность тот убитый, о чем и свидетельствуют два полковника, приехавшие за триста верст киселя похлебать в эту Тмутаракань. А теперь еще пошепчу, как догадливому. Так вот, ты все равно скажешь, кому продал этот шпалер, который на фотографии изображен. Тезис этот я не раскрываю, потому что тогда уже не мы будем тобой заниматься и нам станет совсем не интересно, как тебе развяжут язык. Важны последствия сего действа.
Астафьев сидел молча, тупо уперев глаза в обитую металлом столешницу, не подавая ни звука. Гурову было понятно, что он сейчас очень скрупулезно просчитывает ситуацию. И почему-то у сыщик не сомневался, что ушлый московский парнишка примет правильное решение, отбросив наносное зэковское «не верь, не бойся, не проси». А еще он любовался игрой Станислава. И режиссер, и актер в одном лице. Дедушка Станиславский точно бы воскликнул: «Верю!»
– Повторяю, юноша, об истории этого «нагана» ты расскажешь по-любому, можешь не сомневаться. Нам или кому-то другому, – негромко, но все так же убедительно продолжал Крячко. – И после того как это свершится, ты абсолютно прав: не изменится ни твоя статья, ни срок. Однако будут возможны некоторые варианты твоего дальнейшего существования. Если ты в подробностях опишешь нам, когда и кому ты продал «наган», для тебя ничего ровным счетом не изменится. Ты останешься в зоне все тем же «мужиком», которым был до сих пор, будешь с братвой давать план на лесопилке, может, примешь участие в художественной самодеятельности и тебе вручат почетную грамоту. И после отбытия половины срока, как и все, ты напишешь ходатайство о помиловании. Дадут его, не дадут – не скажу, потому что не Нострадамус. И твоя мама каждый месяц будет навещать тебя и привозить передачки с карамельками и леденцами. Ты чувствуешь, Женя, я ничего не обещаю, не сулю ни златых гор, ни отдельной камеры, ни параши с подогреваемым стульчаком, ни амнистии к Дню Парижской коммуны. Потому что я, Женечка, честный человек. И ты это цени! Картина вышла понятная? – ласково вопросил у Астафьева Крячко.
– Вполне, – несколько неопределенно выдавил из себя заключенный, однако Гурову в его тоне послышались ободряющие его предчувствие нотки. – А если я вам ничего не скажу?..
– А вот ежели мы уедем ни с чем, тобой займутся другие. И после того как они узнают все, что им интересно, доложат заинтересованному лицу, что ты на сотрудничество не шел и вообще нехороший человек. И вот тот, кому про это расскажут, поморщится и брезгливо махнет ладошкой: «Не хочу слышать про это ничтожество, уберите его подальше». И это указание будет выполнено с предельной точностью. Кто-то снимет трубку телефона и передаст человеку в погонах с большими звездами два заветных слова «ничтожество» и «подальше». И очень скоро застучат колеса под «столыпинским», а потом будет бить волна о борт корабля. И самый дальний лагерь где-то в окрестностях Колымской трассы примет в свои жаркие объятия незадачливого зэка Астафьева, пострадавшего из-за своей глупости. Вечная мерзлота, минус пятьдесят зимой, тучи гнуса летом, которое длится полтора месяца, лесосека… И мама на свидание уже не приедет, потому как ее годовой пенсии хватит лишь на билет в одну сторону. Одна посылка в те края потянет на полпенсиона. Не грозит, Женечка, тебе никакое изменение приговора, и срок тебе никто не поднимет. Так что подумай минутку, пока мы с товарищем полковником перекурим. А как надумаешь, так нам и скажешь: что тебя больше устраивает.
– Да что же ты так пугаешь парня? Колыма, мерзлота, морозы минус пятьдесят… – включился в процесс Гуров. – Женя рассудительный человек. Он не запирается, не пытается нас обманывать, а просто малость запамятовал об этом несчастном «нагане». И сейчас просто вспоминает.
– И вспомнил, – неожиданно подал голос Астафьев. Он взял в руки фотографию «нагана» и внимательно в нее вгляделся. – Сначала память как ножом отрезало, а потом потихоньку стала она возвращаться. Признал я эту машинку по накладкам из вишни, которые своими руками вытачивал. Поэтому, граждане начальники, я совершаю явку с повинной и готов дать любые показания по поводу этого револьвера.
– Любых нам не надо, – усмехнулся Гуров. – А вот точные и правдивые необходимы. Давай выкладывай, что же ты, дружок, вспомнил.
Неглупый парень-москвич, любивший сладкое и плохо переносивший холод, видимо, прикинул перспективы маловероятного, однако возможного развития событий, и решил не рисковать. Два полковника из Москвы – несколько неожиданный и впечатляющий расклад. А вдруг они действительно не пугают его, а говорят правду? А дело-то выеденного яйца не стоит, чтобы из себя мученика лепить. И на приговор его признание не повлияет.
– В общем, три года назад, осенью… – начал рассказывать Астафьев и на секунду задумался. – Да, точно, в начале октября мне позвонил школьный товарищ Серега Растегин. Мы с ним после школы особо не пересекались, но друг друга из виду не теряли. Он занимался спортом, был кандидатом в мастера по боксу. Учился в институте Лесгафта. Деньжат Сереге, как и всем, не хватало, и он подрабатывал где придется. В основном, по своей спортивной специализации. И вышибалой в злачные заведения нанимался, и охранником. Одно время даже сопровождал эскортниц. Знаете, что это такое?
– Наслышаны мы про эскорт, Женя, – сказал Крячко. – Мы же не в институте благородных девиц этикет преподаем. Ты не отвлекайся, рассказывай.
– Встретились мы с ним на другой день. Зашли в кафешку…
– Поточнее вспоминай, с деталями. Где встретились, когда, в какое кафе зашли, где сели, что заказали, – перебил его Гуров. – В таких делах каждая мелочь может оказаться очень даже полезной.
– Встретились в одиннадцать утра у метро «Кропоткинская», – по второму кругу начал рассказывать Астафьев. – По Гоголевскому бульвару прогулялись в сторону Старого Арбата и, не дойдя до Сивцева Вражка, зашли в кафе. Как оно называется, я уже не помню. Народу было мало, мы заняли столик в левом углу. Взяли по чашке кофе. Сначала переговорили о всякой ерунде, а потом Расстрига спросил меня насчет пистолета…
