«О, — подумал он вдруг, — я должен встать! Нужно выпить немного сиропа, который принес мне Аполлодор, — сок арбуза и винограда, выращенных в льняных теплицах». Голова его снова легла на подушку, он повернулся и стал смотреть на Клеопатру. Середина ночи, а не так уж и темно. Большие внешние панели раздвинуты, свет полной луны льется в спальню, превращая ее кожу не в серебро, как у римлянок, а в светлую бронзу. Приятная кожа. Он протянул руку, погладил, еле касаясь, провел рукой по ее животу.
«Шесть месяцев. Живот еще не очень растянут и не блестит, как у Цинниллы, когда она собиралась родить Юлию, а после нее — Гая, мертвым пришедшего в мир, потому что у нее повысилось внутриутробное давление. Мы сожгли ее вместе с ребенком, а потом сожгли мою мать, мою тетку Юлию и меня заодно. Не Цезаря. Только меня.
У нее выросли изумительные маленькие грудки, круглые и твердые, как небольшие шары, а соски приобрели темно-сливовый цвет, сравнимый лишь с цветом кожи эфиопов, что держат над ней опахала. Наверное, в ней есть и эта кровь. И ее, может быть, даже больше, чем той, что от Митридатов и Птолемеев. Великолепная на ощупь живая ткань, плоть, цель которой гораздо значительней, чем просто доставлять удовольствие. Я — часть ее, она носит моего сына. О, мы слишком рано становимся родителями! Только теперь наступило время наслаждаться детьми и обожать их матерей. Требуется много лет и много сердечных мук, чтобы понять это чудо жизни».
Ее распущенные волосы раскинулись прядями по подушке. Не густые и черные, как у Сервилии, и не та огненная река, в которую он мог завернуться, как у Рианнон. Это волосы Клеопатры, и тело ее же. И эта Клеопатра любит его не так, как другие. Она возвращает ему юность.
Глаза львицы были открыты, она смотрела ему в лицо. Прежде он тут же отстранился бы, чисто рефлекторно закрыл ей доступ в себя. «Никогда не вооружай женщину мечом лишних знаний, ибо она кастрирует им тебя. Но тут много евнухов, зачем ей еще? Понимает ли она, что я стал ей мужем, отцом, дядей, братом? Я равен ей по власти, но я — мужчина. Я одержал над ней победу. Теперь я должен показать ей, что не собираюсь подчинять ее себе. Ни одна из моих женщин не была мне служанкой».
— Я люблю тебя, — сказал он, раскрывая объятия. — Как мою жену, мою дочь, мою мать, мою тетку.
Она не знала, что он отождествляет ее с реальными женщинами, но вся засияла от любви, облегчения, большой радости.
Цезарь принял ее в свою жизнь.
Цезарь сказал, что любит ее.
На следующий день он посадил ее на осла, и они отправились посмотреть, что сделали с Александрией шесть месяцев войны. Целые улицы лежали в руинах, ни одного неразрушенного дома. Временно возведенные баррикады и стены щеголяли покинутой артиллерией. Повсюду копошились женщины и детишки, выискивая что-либо съедобное или полезное для себя. Бездомные, грязные, в лохмотьях, лишенные всякой надежды. От порта почти ничего не осталось. Когда Цезарь поджег корабли александрийцев, огонь распространился и сжег все склады, то, что осталось от большого торгового центра, эллинги, доки, причалы.
— О, и хранилища книг больше нет! — ломая руки, воскликнула Клеопатра. — Нет каталога, и мы никогда не узнаем, что сгорело!
Цезарь с иронией посмотрел на нее, но ничем не выдал своего удивления. Надо же! Ее совершенно не тронул вид голодных детей, и в то же время она готова заплакать из-за потери каких-то книг.
— Но библиотека в музее, — сказал он, — а музей в порядке.
— Да, но наши библиотекари такие медлительные. Книги прибывали быстрее, чем они успевали их регистрировать, поэтому в последние сто лет их складывали в специальном хранилище. А теперь его нет!
— Сколько книг в музее? — спросил он.
— Почти миллион.
— Тогда беспокоиться нечего. Утешься, моя дорогая! Количество книг, когда-либо написанных в мире, никак не превышает миллиона, а значит, сколько бы книг ни хранилось в сгоревшем складе, все они были либо копиями, либо вновь созданными трудами. Многие книги в музее наверняка тоже копии. А недавние работы легко можно достать. Библиотека Митридата Пергамского насчитывает около четверти миллиона книг, большинство из них, я полагаю, новинки. Запроси у него копии книг, которых нет в музее. Можешь также обратиться к Сосию или Аттику в Риме. Своих книг у них нет, но они займут их у Варрона, Луция Пизона, у меня, у других, у кого есть большие личные библиотеки. Кстати, это напомнило мне, что в Риме нет публичной библиотеки и я должен это исправить.
Двинулись дальше. Аркада агоры пострадала меньше остальных общественных строений. Правда, несколько ее колонн были разобраны на секции, чтобы заблокировать арочные проходы под Гептастадием, но стены выглядели нетронутыми, как и большая часть крыши. А вот от гимнасия осталась лишь часть фундаментов, здание же суда исчезло совсем. Насыпной холм, воздвигнутый в честь Пана, лишился растительности и водопадов. Его ручьи иссякли, в сухих руслах блестела одна только соль. На всяком клочке ровной земли стояла римская артиллерия. Не осталось ни одного целого храма, но Цезарь был рад, что сохранились скульптуры и барельефы, хотя все они были в грязи.
Серапейон в Ракотисе пострадал мало благодаря своей удаленности от Царской улицы. Однако в главном храме недоставало трех массивных балок, и крыша прогнулась.
— А сам Серапис великолепен, — сказал Цезарь, с трудом обходя горы мусора и обломков.
Серапис сидел на золотом троне, усыпанном самоцветами. Похожий на Зевса, с окладистой бородой, с длинными волосами и с трехглавым псом Цербером, жмущимся к его ногам. Голова слегка склонилась под тяжестью огромной короны в форме корзины.
— Очень хорошая статуя, — повторил Цезарь, внимательно разглядывая изваяние. — Конечно, не Фидий, не Пракситель и не Мирон, но очень хорошая. Кто ее делал?
— Бриаксис, — сухо сказала Клеопатра, поджав губы.
Она глядела на храм, вспоминая, какое это было прекрасное здание: удивительно пропорциональное, просторное, с ярко раскрашенными и позолоченными ионическими колоннами, оно стояло на высоком подиуме со ступенями, ведущими к главным дверям. Метопы и фронтон — подлинные шедевры архитектуры. А выжил только Серапис.
«Похоже, Цезарь видел так много разграбленных городов, так много пепелищ, так много свежих развалин, что очерствел сердцем. Картина разрушений не производила на него ни малейшего впечатления, хотя виноваты в них по большей части именно он и его солдаты. Мои люди ограничились бы простыми домами, лачугами и трущобами, которые мало что значат».
— Ладно, — сказала она, когда Цезарь и его ликторы провожали ее обратно в целехонький Царский квартал. — Я соберу все золото и серебро. Все, что смогу отыскать, лишь бы восстановить храмы, гимнасий, агору, суд и остальные общественные строения.
Цезарь резко дернул повод осла. Животное остановилось, удивленно хлопая длинными ресницами.
— Это очень похвально, — строго сказал римлянин, — но не следует начинать с украшательства. Первое, на что ты потратишь деньги, — это еда для тех, кто остался без средств и без крова. Второе, что надо сделать, — это разобрать все руины. Третье — построить новые дома для простых людей, включая бедных. Только когда народ Александрии будет устроен, можно потратиться и на все остальное.
Она открыла рот, чтобы накричать на него, излить свой гнев, но встретилась с его взглядом. О Пта-создатель! Он действительно бог, могущественный и ужасный!
— К твоему сведению, — продолжал он, — большая часть убитых в этой войне — македонцы и македонские греки. Вероятно, их тысяч сто. Так что у тебя остаются еще почти три миллиона людей, бездомных и безработных. Кто их поддержит? Я хочу, чтобы ты поняла: у тебя есть редкий шанс снискать любовь основной массы александрийцев. Рим не подвергался разрушению с тех пор, как стал заботиться о простых людях. Вы, Птолемеи, и вся ваша македонская бюрократия управляли страной, намного большей, чем Рим, как вам вздумается, без оглядки на бедноту и на ее насущные нужды. Это должно измениться, иначе толпа вернется сюда. И гораздо более разъяренная, чем когда-либо.
— Ты утверждаешь, — заговорила она, уязвленная и смущенная, — что мы, находящиеся на вершине власти, не показали себя хорошими правителями. Ты заявляешь, что мы равнодушны к низшим, что мы никогда не наполняем их желудки за наш счет и не даем гражданства большинству горожан. Пусть это так. Но Рим тоже не идеален. Ибо Рим — это империя, он может обеспечить процветание своей черни, эксплуатируя провинции. У Египта их нет. А те, что были, отобрал у него тот же Рим. Что же касается тебя, Цезарь, то твой путь был кровавым. У тебя нет морального права судить Египет и нас.
Рука дернула повод, и осел тронулся в путь.
— В свое время, — бесстрастно сказал Цезарь, — я оставил без крова полмиллиона людей. Четыреста тысяч женщин с детьми умерли, обвиняя меня в своей смерти. Я убил в битвах более миллиона врагов, я отрубал руки пленным. И около миллиона мужчин, женщин, детей продал в рабство. Но все это я делал потом. А сначала заключал договора, пытался мирно преодолеть разногласия и со своей стороны неукоснительно соблюдал условия сделок. И даже сея впоследствии смерть и разруху, я твердо знал, что мои действия послужат на пользу будущим поколениям. Перед этим ничто и тот урон, что я нанес, и те жизни, которые я отнял.
