6
♥
21 июля, 1610
Епитимией мне явилось молчание. Принудительное молчание в течение двух суток, с наставлением прочим сестрам докладывать о малейшем нарушении повеления. Для меня это не было наказанием. Признаться, я с благодарностью восприняла такую передышку. К тому же, если мои ожидания оправдаются, скоро нас с Флер здесь уже не будет. Встретимся в исповедальне после вечерни, сказал Лемерль. Я могу тебе помочь.
Он готов вернуть мне Флер. Как иначе стоило понимать его слова? Зачем иначе было бы ему рисковать, встречаться со мной? Сердце мое неистово трепетало при этой мысли, всякая осмотрительность была забыта. К дьяволу все предосторожности! Мне нужна моя дочь. Никакое даже самое тяжкое наказание не шло в сравнение с болью этой утраты. Что бы ни потребовал Лемерль от меня взамен, я с радостью бы все исполнила.
Вечная сплетница Альфонсина, получившая то же наказание, переживала его гораздо болезненней и с видом глубочайшего раскаяния, чего, к ее огорчению, никто, казалось, не замечал. В последние дни кашель у нее усилился, а вчера она отказалась от еды. Приметив симптомы, я все же надеялась, что усилившееся рвение не обострит в очередной раз ее болезнь. Маргериту, дабы исцелить от ее ночных посетителей, на месяц поставили смотреть за временем; отныне именно она должна была звонить к заутрене, спать в одиночестве на колокольне, в деревянном, подвешенном на канатах ящике, и просыпаться каждый час, чтобы вызванивать время. Сомнительно, что это могло бы ей помочь, хотя сама Маргерита, похоже, была от такого наказания в восторге. Правда, тик у нее усилился, а левый бок слегка онемел, так что при ходьбе она волочила ногу.
На нас никогда не обрушивалось столько взысканий. Наверно, более половины сестер оказались так или иначе им подвержены, начиная с повеления Антуане поститься, — что для нее было вполне жестокой карой, — и переместиться в жаркую пекарню, и кончая предписанием Жермене рыть ямы для новых отхожих мест.
Это создало меж нами непривычное расслоение на добродетельных и наказуемых. Я уловила чуть высокомерный взгляд сестры Томасины, когда мы столкнулись с ней посреди аркады, а сестра Клемент изо всех сил старалась выжать из меня хотя бы слово, правда, безуспешно.
Сегодняшний день тянулся с угнетающей бесконечностью. Я два часа проторчала в трапезной, вычищая добела блеклые стены и оттирая липкий от накопившегося жира пол. Потом помогала ремонтировать часовню, молча подносила ведра с раствором веселым, обнаженным до пояса работникам, орудовавшим на крыше. Затем последовал молебен на картофельном поле: Лемерль торжественно, помахивая кадилом, провел поминальный обряд, недополученный нашей бедной Матушкой-настоятельницей, а мне вместе с Жерменой, Томасиной и Бертой выпала малоприятная участь вскрытия свежей могилы.
Еще не было и полудня, но солнце сильно припекало, и воздух дышал зноем, когда мы шли с лопатами и совками к месту захоронения. Вскоре все уже обливались потом. Земля там песчаная и сырая, белая от солнца, но если копнуть поглубже — красная. Чуть влажная земля налипала на саван и на наши одежды, когда мы счищали песок с погребенной. Дело было нехитрое, хотя требовало определенного мужества; земля не успела как следует въесться, ее еще ничего не стоило счистить скребком. Тело было увернуто простыней, она потемнела в местах соприкосновения, и отпечатки головы, ребер, локтей и ступней четко вырисовывались на кремовом полотне. Едва это завидев, сестра Томасина чуть не лишилась чувств, но я в своей жизни насмотрелась на покойников, и сама, осторожно и с должным почтением потянулась в могилу за останками. Отягощенная налипшей землей Матушка Мария оказалась тяжелей, чем была при жизни, мне стоило труда бережно поднять ее, подтягивая за плечи. Но при всей тяжести она, казалось, вот-вот рассыплется, как вынесенная волной на берег, припорошенная песком деревяшка. Саван с нижней стороны был много грязнее, на нем явственно проступали очертания позвоночника и ребер. Вынимая Матушку из поруганного места успения, я обнаружила под ней множество черных жуков, которые, едва попав под яркое солнце, мигом втянулись в песок, как капли жаркого свинца. При виде них Берта, не удержавшись, пронзительно взвизгнула, чуть не выронив из рук свой конец ноши. Жуки метались у нее по рукаву, заползали внутрь. Альфонсина смотрела завороженно, с ужасом. Только Жермена, казалось, сохраняла хладнокровие, и она помогла мне вынуть тело из ямы; обезображенное лицо хранило невозмутимость, мускулистые плечи напряглись. Сперва запах был едва уловим, вполне переносимый, легкий, он отдавал землей и прахом, но едва мы перевернули Матушку-настоятельницу ничком, зловоние, как от протухшей свинины или нечистот, густо ударило в ноздри жутким полуденным жаром.
Напрасно я сдерживала дыхание, чтобы унять подступившую тошноту. Пот заливал глаза, струился по всему телу. Жермена прикрыла рот скомканной полой фартука, но и это не помогло, я видела, с каким омерзением она тянет труп из ямы.
Издали, зажимая нос белым платком, за нами наблюдала Мать Изабелла. Не берусь утверждать, что она улыбалась, но глаза у нее непривычно блестели, щеки пылали ярко, явно не от зноя.
Думаю, от полного удовлетворения происходящим.
Мы погребли Матушку-настоятельницу в склепе, находившемся в глубине крипты, внутри одного из многочисленных могильников, оставленных черными монахами. Могильники похожи на каменные амбары, при каждом плита для прикрытия входа, на некоторых выбиты даты, имена и надписи на латинском. Я заметила, что кое-где плиты опрокинуты, но внутрь старалась не заглядывать. Повсюду прах и песок, воздух холодный и влажный. Понятно, Матушке Марии теперь уже все равно, и это уж не моего ума дело.
После краткого отпевания сестры поднялись в часовню, я же осталась, чтобы заделать усыпальницу. На полу, чтоб не в потемках работать, стояла свеча, сбоку ведро с раствором и мастерок. Сверху доносилось пение, сестры тянули псалом. Перед глазами у меня слегка плыло; бессонные ночи, полуденный зной, зловоние, внезапный холод склепа — все это, вкупе с вынужденным голоданием, вызвало во мне тупое оцепенение. Я потянулась за мастерком, тот выскользнул из пальцев, и я поняла, что вот-вот потеряю сознание. Я прислонилась головой к стене, чтобы опереться, вдыхая запах селитры и ноздреватого камня, и тут на мгновение мне представилось, что я в Эпинале, и все во мне похолодело от внезапно накатившего страха.
В этот момент порывом воздуха из склепов задуло свечу, и я оказалась в кромешной тьме. Вмиг неукротимый ужас накатил на меня. Надо выбраться отсюда! Я ощущала, как темнота давит в спину, как мертвая монахиня скалится из своего склепа, как другие мертвецы, черные монахи, коварные в своем прахе, тянут ко мне иссохшие пальцы… Надо отсюда выбраться!
Я неуверенно шагнула вслепую и опрокинула ведерко с раствором. Склеп будто разверз передо мной свою черную пасть; я не могла уже нащупать стен. Мелькнуло дикое желание расхохотаться, взвыть. Нет, я должна выбраться отсюда! Рванувшись, я ударилась виском о каменный угол и рухнула, загремело ведро; я лежала в полузабытьи, и черные розы распускались у меня под закрытыми веками. Службы наверху я уже не слышала.
Меня обнаружила Альфонсина. К тому моменту непривычная паника прошла. Я приподнялась, села на полу, все еще плохо соображая, приложив руку к ушибленному виску. Свеча Альфонсины высветила крипту, как оказалось, неожиданно тесную, не просторней кухонного буфета, со всеми своими ладными могильниками и низкими сводами, которые зрительно и делали склеп меньше, чем он был на самом деле. Альфонсина вытаращилась на меня.
— Сестра Огюст? — резко прокатилось по склепу. — Что с тобой, сестра Огюст?
От волнения она позабыла, что говорить со мной запрещено.
Должно быть, я пришла в себя не полностью, как мне показалось сгоряча. Сперва произнесенное ею имя я не признала как свое. Я и Альфонсину не узнала, лицо ее было искажено светом свечи.
— Ты кто? — спросила я.
— Она не узнает меня! — пронзительно завопила Альфонсина. — Погоди, сестра Огюст! Я иду к тебе на помощь!
— Все в порядке, Альфонсина, — отозвалась я. Ее имя я вспомнила так же скоро, как успела забыть, а с ним вернулась и смертельная усталость. — Видно, я споткнулась, ударилась о расколотую плиту. Свеча погасла. На миг я потеряла сознание.
Но она меня уже не слышала. Бурные события последних дней, темнота склепа, эксгумация, панихида и теперь это очередное волнующее происшествие — все это не могло не сказаться на болезненном воображении Альфонсины, которую всякие страсти занимали больше, чем кого бы то ни было. К тому же вчера и Маргерита заворожила всех своими демоническими видениями…
— Ты чувствуешь? — зловеще выдохнула Альфонсина.
