Но она меня уже не слышала. Бурные события последних дней, темнота склепа, эксгумация, панихида и теперь это очередное волнующее происшествие — все это не могло не сказаться на болезненном воображении Альфонсины, которую всякие страсти занимали больше, чем кого бы то ни было. К тому же вчера и Маргерита заворожила всех своими демоническими видениями…
— Ты чувствуешь? — зловеще выдохнула Альфонсина.
— Что?
— Тс-с-с! — многозначительно зашипела она. — Будто холодом повеяло!
— Ничего я не чувствую. — Я с трудом поднялась на ноги. — Послушай, дай мне руку!
Альфонсина вздрогнула от моего прикосновения:
— Ты уже давно здесь, в подземелье. Что это было?
— Ничего. Уверяю тебя. Я лежала в беспамятстве.
— А ты не почувствовала… присутствие!
— Нет.
Несколько сестер сверху пялились вниз в крипту, лица расплывались в полумраке.
Пальцы Альфонсины в моей руке были холодны, как лед. Она смотрела куда-то мимо меня, на что-то за моей спиной. С упавшим сердцем я угадала признаки приближающегося недуга.
— Слушай, Альфонсина… — начала я.
— Я чувствую! — Ее всю трясло. — Он прошел прямо через меня. Этот холод. Холод!
— Ладно, ладно, — согласилась я, только чтобы сдвинуть ее с места. — Может, что-то и было. Но ничего особенного. Пошли!
Я оборвала ее горячечные фантазии. Альфонсина взглянула обиженно, и мне вдруг стало весело. Бедняжка! Ведь я ей все испортила! После кончины Матушки-настоятельницы впервые за последние пять лет она словно ожила. Ее возбуждают театральные страсти: ей необходимо рвать на себе волосы, хлестать себя плетью, публично каяться. Но за каждое представление приходится расплачиваться. Она кашляет все чаще, глаза горят лихорадочным блеском, и спит почти так же плохо, как и я. Я слышу, как она ворочается в отсеке, рядом с моим, шепчет что-то, то ли молится, то ли негодует, порой скулит и выкрикивает что-то, обычно тихо и одно и то же, как молитву, повторяемую без конца, когда слова уже теряют свой смысл.
— Отец мой… Отец мой…
Я буквально поволокла ее на себе наверх по ступенькам склепа.
Внезапно ее пронзило:
— Матерь Божья! Обет молчания! Епитимья!
Я попыталась заставить ее замолчать. Но было слишком поздно. Нас уже со всех сторон обступили сестры, прикидывавшие, заговаривать с нами или не стоит. Лемерль держался поодаль. Вся эта сцена разыгрывалась явно для него, и он это понимал. Рядом с ним стояла Мать Изабелла, смотрела на нас, слегка приоткрыв рот. Что ж, все разыграно, как по нотам, со злостью подумала я. Она получила как раз то, о чем мечтала.
— Матушка, — завопила Альфонсина, грохаясь на колени на пол посреди часовни. — Матушка, виновата! Наложите на меня еще одну епитимью, сотню епитимий, если нужно, но только простите!
— Что произошло? — резко спросила Изабелла. — Что такого сказала сестра Огюст, отчего ты нарушила обет молчания?
— Матерь Божья! — Альфонсина явно входила в роль. Я поняла по ее голосу, что она почуяла внимание публики. — Я ощутила это, Матушка! Мы обе! Мы обе ощутили этот ледяной холод!
И действительно, ее рука была холодна, как лед. Сопереживая, я и сама едва не похолодела.
— Что же такое вы ощутили?
— Ничего особенного! — Мне меньше всего хотелось привлекать к себе внимание, но я просто не выдержала. — Подуло из-под сводов в подземелье, только и всего. У нее нервы шалят. Она вечно…
— Молчать! — взорвалась Изабелла. Снова повернувшись к Альфонсине, она спросила: — Что ты ощутила?
— Демона, Матушка! Я ощутила его присутствие, точно порыв ледяного ветра. — Альфонсина взглянула на меня, как мне показалось, явно довольная собой. — Ледяного ветра!
Изабелла повернулась ко мне, но я пожала плечами и повторила:
— Подуло из-под сводов. У меня задуло свечу.
— Я знаю, что это было! — Альфонсину снова всю затрясло. — И ты это почувствовала, Огюст. Сама сказала! — Лицо у нее перекосилось, она кашлянула раз, еще. — Подуло прямо в меня, уверяю тебя, демон вошел прямо в меня, и… — Она уже задыхалась, хватаясь за горло. — Он все еще во мне! — вопила она. — Во мне!
Забившись в конвульсиях, она стала оседать на пол.
— Поддержите же ее! — крикнула Мать Изабелла, слегка теряя самообладание.
Но удержать Альфонсину было невозможно. Она кусалась, плевалась, вопила, отчаянно брыкалась; стоило мне подойти, как она принималась неистовствовать еще пуще. Потребовались усилия троих сестер — Жермены, Маргериты и немой монахини сестры Клотильды, — чтобы ее удержать и не дать сомкнуть рот, чтобы она не прикусила язык. Но даже и при этом Альфонсина продолжала вопить, пока наконец сам отец Коломбэн не подошел к ней, не осенил ее крестным знамением, лишь только тогда она утихла, повиснув у него на руках.
Тут Изабелла спросила меня:
— О чем это она, что такое в нее вошло?
— Не знаю, — сказала я.
— Что произошло в крипте?
— Мою свечу задуло. Я споткнулась и упала.
— А сестра Альфонсина?
— Не знаю.
— Она говорит, что знаешь.
— Что поделаешь. Она вечно выдумывает. Ей важно внимание привлечь. Это все знают.
Изабеллу мой ответ не удовлетворил.
— Она пыталась мне что-то рассказать, — настойчиво твердила она. — Ты помешала ей. Что такое она могла…
— Ради Бога, об этом потом!
Я почти забыла про него: Лемерль. Рядом в узком луче света он театрально застыл с припавшей к нему Альфонсиной, ловившей ртом воздух, точно рыба, выброшенная на берег.
— Надо немедленно отвести несчастную в лечебницу. Полагаю, вы распорядитесь снять с нее епитимью? — продолжал он. Мать Изабелла не отвечала, по-прежнему глядя на меня. — Или хотя бы предпочтете получить ответ на ваш вопрос в иное удобное для вас время?
Изабелла слегка покраснела.
— Случившееся требует внимательного и тщательного расследования, — сказала она.
— Несомненно. Но только когда сестра Альфонсина будет в состоянии говорить.
— А сестра Огюст?
— Возможно, завтра?
— Но, отец мой…
— Завтра к собранию капитула уже кое-что прояснится. Уверен, вы согласитесь, что излишняя поспешность здесь неуместна.
Последовала долгая пауза. Наконец Мать Изабелла сказала:
— Быть по сему. Подождем до завтра. До капитула.
И тут я повернулась в его сторону, и вновь поймала на себе его взгляд, ясный, будоражащий. В голове стремительно пронеслось: вдруг ему известно, что произошло в крипте, не он ли сам все это подстроил, чтобы я снова оказалась в его власти… Теперь от него можно всего ожидать. Он вероломен. И слишком хорошо меня знает.
Что ж, подстроил он это, нет ли, это был повод преподать мне урок. Лемерль указал мне, что без его участия я беззащитна, что положение мое весьма ненадежно, словно я стою на истертом канате. Хочу я того или нет, без его помощи мне не обойтись. А Черный Дрозд, это я знала по прошлому, никогда задешево свои услуги не продает.
7
♠
21 июля, 1610
— Помилуй меня, святой отец, ибо я согрешила.
Наконец-то. Явилась на исповедь. О, как приятно держать ее покорную в своих руках, мою дикарку, мою хищную птицу. Я чувствую ее взгляд через решетку исповедальни, и на трепетное мгновение ощущаю и себя пойманным в клетку. Ощущение неповторимо. Слышу ее учащенное дыхание, вижу, каким громадным усилием воли она заставляет свой голос звучать ровно, произносить необходимые слова. Свет сверху из окна тускло просачивается в исповедальню, роняя на ее лицо арлекинский узор из розовых и черных квадратов.
— Неужто моя Элэ меняет свои крылья на белоснежные райские?
Я не привык к таким откровениям, к повседневным признаниям на исповеди. Мной овладевает нетерпение — отчего памятью я устремляюсь по уже заросшим тропам, которые нужно выкинуть из памяти, забыть. Возможно, она это видит; ее молчание — молчание признания, а не покаяния. И, чувствуя это, я произношу неосторожные слова, которые вырываются невольно:
— Видно, ты по-прежнему таишь обиду на меня. — Молчание. — Из-за того, что случилось в Эпинале.
Она отодвинулась от решетчатого окошка, вместо нее говорит тишина, слепая, непроницаемая. Я чувствую, как ее глаза, точно угли, жгут меня. Жар не отпускает меня полминуты. Наконец она заговорила, я знал, что заговорит.
— Мне нужна моя дочь.
Отлично. Вот оно, слабое звено в ее игре. Ей повезло, что мы не на деньги играем.
— Положение обязывает меня задержаться здесь на некоторое время, — говорю я. — Мне рискованно тебя отпускать.
— Почему?
Угадываю по голосу, что она в ярости, и мне это сладко. Я сумею совладать с ее гневом. Я воспользуюсь им. Потихоньку я подливаю масла в огонь.
