Кириленку нисколько, к примеру, не трогало то обстоятельство, что сейчас он дрейфовал над самой настоящей горной страной вроде Кавказа, со своими хребтами, отрогами, ущельями, пиками высотой с Казбек, и «наука», жители СП, наносили на карту эту страну. Его не волновал и северный пейзаж, тем более после АПа: он видеть не хотел эту голубую, оплавленную на солнце гряду торосов, увешанных сосульками, и тройное солнце, от которого исходит жгучий холод. Он любил заграницу с ее налаженным бытом и теплым сортиром. Нет, не снились ему стада моржей и китов, проплывающих под ним.
Он вспомнил синюю, как прозрачный сапфир, ночь Калькутты и слегка провисшие цепи голубоватых огней на подходе к аэродрому, что создавало ощущение предстоящего карнавала и восхитительных встреч; он чувствовал себя как оперный Фауст, явившийся на праздник.
Он вспомнил, как в роскошном отеле шведский белобрысый летчик сидел развалившись и покачиваясь в кресле-качалке с фужером в руке, а три шоколадные таиландки ублажали его: подливали в фужер, чистили крохотные «королевские» бананы и готовы были на все. А он еще капризничал. Кто эти очаровашки? Разумеется, стюры, так как швед, надо понимать, работал на таиландских авиалиниях. Ведь и он, Кириленко, мог бы, как швед, работать в том же Таиланде или Камбодже. Чем он хуже? Или у него не та техника пилотирования? И он мог бы наслаждаться жизнью свободного, обеспеченного человека…
— Теперь Калькутта и Сингапур пошли коту под хвост, — сказал он себе, словно эти города в связи с переменами в его жизни вообще перестали существовать. И вообще многое для него перестало существовать.
Он не вылез из мешка, даже когда зазвонили на ужин.
Мера наказания зависела не от преступления как такового (если считать АП преступлением), а от классификации события, то есть его трактовки. Тут были два варианта: самолет в ближайшие дни уйдет на дно, чтобы возлечь на склоне хребта Ломоносова, — это авария; самолет перегонят на материк — это поломка, то есть лайнер подлежит ремонту. Не такому, кстати, и дорогостоящему. При первом варианте придется распроститься с летной карьерой; при втором — отделаться переносимыми наказаниями и возвращением в строй.
Но если найдутся технари и слесаря, которые заменят тележку шасси, что маловероятно, то и тогда он вынужден будет пойти на серьезные нарушения: он полетит на неисправном самолете без подписи в карте «Вылет разрешаю» и без слов РП (руководителя полетов): «Взлет разрешаю!» — так как никто не захочет идти на зону. Все умоют руки и будут говорить об отсутствии карт и магнитофонных записей.
А если самому не садиться за штурвал? А что, если полетят другие и случится ТАП, что весьма вероятно: лететь-то ведь придется с выпущенными шасси, и левая нога может отвалиться. Во всяком случае, так говорит хитромудрый механик и сует в нос фотку разрушенного узла навески. Тогда авиационная карьера также закончится: никто тебе руки не подаст, как Иннокентию Б., по кличке Князь, о котором раньше говорили только хорошее. Однако пришли другие времена: если теперь человек ведет себя недолжным образом, окружающие «входят в положение», чтобы самим в случае чего не останавливаться перед нарушениями законов чести, несколько устаревших. На Западе над нашими дурацкими законами чести только смеются.
И все-таки вылезать из мешка время от времени приходилось.
Он вылез — «наука» была на вахте, слышался чирикающий сигнал аэрологического прибора, запускаемого в атмосферу; шипела поземка. Он, запутавшись ногами в брезенте, покрывающем оленьи шкуры на полу, едва не сшиб горящую для тепла газовую плитку и выругался. Вышел в розовый свет, затопивший пространство; только в тенях торосов оставалось воспоминание фиолетового вечера, когда тусклое солнце касалось горизонта и сыпало красную чешую до самого лагеря.
Он едва не наткнулся на указатель: «Мужской туалет — 7 метров; женский — 2176 километров».
— А шли бы вы с вашими шуточками! — проворчал он и подумал о бананово-лимонном Сингапуре, о розовом море и таких миленьких шоколадных чебурашках, рядом с которыми чувствуешь себя Геркулесом.
Страдания КВСа — пусть даже из-за благ земных — несколько облагородили его лицо; не было теперь в нем той замкнутой твердости, свойственной международникам, чья карьера еще вчера всецело зависела от умения молчать.
* * *
Ночью ему приснилась огромная крыса, глядящая на него в упор, а потом писк и скрежет. Он так и не разобрался, крыса ли пищит или кто-то невидимый. И проснулся. Не началась ли подвижка льдов? Однако дежурный по лагерю не давал сигнала тревоги.
Потом он вспомнил детство, когда, лежа в постели, рассматривал то, что можно видеть с закрытыми глазами: огненные змейки, цепи — и все это плывет и отскакивает при моргании на прежнее место в плавящихся разноцветных потеках.
В палатку зашел механик с лицом цвета баночного колбасного фарша и маленькими, плутоватыми глазками — он получил «политическое убежище» в палатке гидрологов.
— Здравствуй, капитан, — сказал он, зная, что КВС любит это, на западный манер, обращение.
Мешок зашевелился, закашлял, и КВС, не откидывая клапана, поглядел на механика одним, довольно злым, глазом; теперь в мнимо заискивающей манере гостя он видел насмешку.
— Что скажешь? — спросил КВС неуместно твердым голосом.
— Ероплан летит, мой капитан.
КВС вылез из мешка по пояс:
— Кто на борту? Комиссия?
— Крестинин-старший.
— Чего ради? И вообще, кто он такой? Ведь он — никто.
— Еще Махоткин.
— Час от часу не легче! Что они понимают в современной технике? Они летали на Р-5, они — визуальщики. Где Комаров?
— Его на борту нет.
— А инженер отряда?
— Отсутствует.
— Как это понимать?
Механик пожал плечами. Он делал печально-озабоченный вид единственно из сочувствия КВСу, а не страха ради командирского: бояться ему было нечего, кроме какой-нибудь новой авантюры, куда его наверняка попытаются втянуть.
— Чего молчишь?
— Если едет Иван Ильич, — сказал механик, который имел более разнообразный опыт жизни, чем молодой КВС, — то жди авантюры, мой капитан.
— Что он может сделать?
— Все, что угодно.
— Да, бояться ему нечего, — согласился КВС. — Пенсионер, кругом свои люди, сынок — начальник базы.
— Он был авантюристом до рождения начальника базы. Я думаю о другом. Почему не летит наш инженер? Впрочем, я его понимаю.
— Что понимаешь?
— Сейчас слесаря сделают работы на уровне самодеятельности, как в каменном веке…
— Как это?
— Очень просто. Был в тридцатые годы летчик Бабушкин, он был на льдине с челюскинцами. Он выстрогал из деревяшки ногу шасси для своего ероплана и улетел на материк. Наши сталинские соколы той же породы. Подцепят собачью нарту для парирования крена…
— На деревянной ноге мы не улетим.
— А если и улетим, то начальство спишет это самое дело на глупость стариков.
— Какое еще дело?
— ТАП.
— Кто будет поднимать самолет в воздух?
— Ты, конечно, мой капитан, если вовремя не спрячешься. Прятаться лучше под кровать или под брезент. — Механик показал на пол.
— Но я лично заинтересован в том, чтоб самолет перегнали.
— А я думаю, что лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь мертвецом.
— Кому тогда поднимать самолет?
— Махоткин старый полярный ас — пусть и поднимает.
— Он на этой технике не летал.
— Взлетит. А если жить захочет, то и сядет.
— Что ты плетешь?
— Думаю, что тебе, мой капитан, волноваться нечего. Со дня на день «наука» ожидает подвижку льдов, и тогда наш воздушный корабль составит компанию ранее утонувшему кораблю — «Семену Челюскину».
— Да, тебе волноваться нечего, — сказал КВС.
— Как это нечего? А удар по экологии? Представляешь, сколько керосина с вредными присадками выльется в океан? Двадцать три тонны. И вообще, удар по бюджету отряда.
— А шел бы ты со своим юмором! — буркнул КВС.
— Пойдем вместе — встречать начальство.
— Тоже мне начальство! Они — каменный век, они никто.
* * *
КВС даже сквозь темные очки ощутил удар света по глазам — невидимое солнце растворилось в небе и в снегах, растворив даже торосы; Кириленко почувствовал себя мухой, попавшей в белый плафон, и торопливо перевел взгляд на темную куполообразную палатку, а затем на собаку, которая, казалось, летела по ослепительно-ясному небу, болтая лапами с длинными начесами.
— Эти бараны, — говорил механик, — ничего не привезут, а только составят акт, соберут наши объяснительные записки и будут глядеть твердым взглядом.
Самолет 4366 (о нем говорили: «с оранжевым хвостом и пингвином на киле»), подвернув левую ногу, принес всем дополнительные хлопоты: из-за него пришлось готовить новую ВПП (взлетно-посадочную полосу). Двое суток все свободные от вахты кололи торосы, таскали трактором гладилку, а попросту брус, подцепленный тросами, разбирали ледяные завалы. И только КВСа никто не решался позвать участвовать в аврале: пусть погуляет на нервной почве. А почва на ледовой базе и в самом деле была нервная: не знаешь, когда начнется подвижка и где пройдут трещины, — могут и посреди палатки. Все это приучало к смирению и внимательности к ближнему; то есть лед своими капризами воспитывал лучше самого красноречивого учителя. И конечно, молодой КВС был несколько не прав, не участвуя в общих работах: у него были бы шансы поумнеть.
