Эх, организовать бы бригаду! Впрочем, говорят, уже имеется бригада из афганцев и чеченцев, которые занялись беспредельщиками. В том числе и виновными в развязывании войн.
* * *
Показалась полоса, перехваченная снежными передувами и занятая полузанесенным самолетом с опущенной плоскостью и вывернутой ногой.
Авиатехники и слесаря торопливо возводили из привезенного бруса сруб под шаровой опорой крыла для домкрата.
Махоткин подумал: «Понятно. Домкратом будут приподнимать плоскость и подсовывать все новые и новые брусья. А на Западе давным-давно придуманы надувные подъемники, которые ничего не весят. Ладно. Ничего».
Он решил оставить свою иронию, за которую успел отсидеть четырнадцать лет. Хотя теперь полная свобода говорить все, что взбредет в голову. Но не дай Бог коснуться серьезного.
Иван Ильич попросил тракториста начать подготовку взлетной полосы.
— Не рановато? — возразил тот по привычке тянуть выполнение любого «ценного указания», так как у нас семь пятниц на неделе.
— В самый раз. Срыть и разгладить то, что намело. — Иван Ильич ткнул ногой снежный передув.
«Похоже, что сразу полетим», — подумал Махоткин.
Сам Иван Ильич нырнул в гондолу шасси, где уже пребывали техники и слесаря. Слышались грохот и слова, не предназначенные для женского уха. Впрочем, женщин здесь и не было.
— А ты чего стоишь? — спросил Иван Ильич второго пилота, который бдительно охранял сумку Махоткина. — Сумку брось в кабину, а сам отыщи штурмана. Пусть берет погоду по трассе и уточняет заправку.
— Слушаюсь.
— А ты чего? Принимайся разжигать печку, грей моторы, а один рукав в кабину.
— Не рано?
— В самый раз. Гляди, сколько снега набило под капоты.
Махоткин усмехнулся тому, что Иван Ильич никому не дает стоять без дела; даже «науке» — доктору и лауреату, оказавшемуся среди зрителей, выдал шланг и показал, как надо сбивать сосульки, наросшие на кромку крыла.
— А ты, — обратился он к Махоткину, — иди в кабину. Там будет тепло. И отдохни перед вылетом.
И Махоткин охотно отправился в кабину, обогреваемую дующим из «печки» горячим воздухом, и занял место командира.
Время от времени он протягивал руку, касаясь тумблеров, кремальер, кнопок и штурвала руления по земле. И в душе мечтал, чтобы командир по каким-то причинам задержался и он тогда смог бы произвести руление по полосе для проверки установки левой ноги.
Он привыкал к расположению приборов и оборудования, чтобы находить все необходимое не глядя. Потом вздремнул под удары молотков, грохот сапог по металлическому полу, тонкое завывание ветра в антеннах и отдаленный треск трактора.
Из кресла он перебрался на откидную полку в кабине сопровождения, где уже спал радист.
И провалился в сон. Сколько он спал? Час? Сутки?
Глава вторая
Даже политическое убийство малосимпатичной, но, как говорили, «умной» демократки, которая везла в чемодане полтора миллиона зеленых (откуда? куда? от кого? зачем?), не имело такого всенародного возмущения, как дело «нашего Сени» (так Арсения Басова именовали в «Комсомольце»). «Комсомолец» и другие газеты дали на первой полосе большой портрет задорно улыбающегося Сени.
«Это трусливое и подлое покушение на жизнь независимого журналиста, известного своим мужеством и принципиальностью», — писал коллега Сени. Однако он не удержался от свойственного комсомолу юмора и продолжал, что «подлый убийца хотел сделать из Сени дурачка», для чего «нанес удар по полушарию головного мозга, ведающему логическим мышлением». Но в этом покушении имелась и «другая сторона»: киллер помочился на «нашего Сеню» (или принес банку с собой) — в этом невозможно не видеть «даже невооруженным глазом» политического мотива. Далее голос журналиста обретал, как теперь говорят, железо: «Не выйдет, господа!» И еще. Автор намекал, что знает, откуда тянутся руки и струи этого «трусливого покушения». Но заправилы этого дела пусть не надеются, что нас можно запугать. «Им» (гремел журналист) «все еще неймется, они никак не могут успокоиться», но они «ответят перед судом истории». «И пусть заказчики этого сорвавшегося убийства знают, что их организация, несмотря на разветвленность („особенно вне Москвы“, показывал осведомленность журналист), будет разоблачена и обезглавлена, а непосредственные исполнители понесут заслуженное наказание».
Далее он почему-то громил каких-то шовинистов, что было совсем непонятно: ведь Николай Шовен был масоном и воевал в наполеоновской армии, и весьма героически. Может, и на Сеню напали масоны?
Жизнь «нашего Сени» благодаря усилиям лучших врачей Москвы и Америки теперь вне опасности, но сам он на вопрос следователя, как выглядел убийца, ничего вразумительного ответить не мог и только показывал на собственный подбородок.
— Что? Бородатые? — уточнял следователь, но Сеня говорить не мог и только бормотал: «Быр-быр-быр!» — и улыбался.
Журналист возмущался, почему следователь категорически отказался брать на анализ мочу. То есть не пожелал ухватиться за «ту единственную струю, то есть нить, которую оставил убийца». Капитан Попов потребовал, чтобы журналисты не мешали ему работать, и заявил, что «это» случилось «до того». Коллектив газеты истолковал заявление как непрофессионализм и необъективность, а возможно, и ангажированность.
Больше всех веселился, читая газету, Борис Борисыч. Он весь день просидел дома и глядел телевизор, где по всем программам показывали задорную улыбку Сени, а его сослуживцы делились своими унылыми воспоминаниями, чтоб самим покрасоваться на экране. Окосевший от вранья телеведущий обращался к президенту: «До каких пор будут в этой стране убивать честных журналистов?» И президент оправдывался, как маленький мальчик, говоря, что он со своей стороны сделает все, чтобы «в этой стране» пресса оставалась свободной и независимой. И он поймает убийцу и- он сделал вид, будто прицеливается из ружья в убегающего человека, — и уничтожит весь «их» клан. Но кого он имел в виду, оставалось тайной, с которой не желали делиться ни окосевший телеведущий, ни президент.
Серафимовна забежала вечером к Борис Борисычу и застала его лежащим на диване.
— Что случилось? — спросила она.
— Живот болит.
— Съел чего-то не то?
— Со смеху.
Старый уголовник, прошедший огни и воды, поверить не мог, что из-за какого-то пачкуна, которому он всего лишь съездил по башке, поднимется такой базар. И главное — хоть слово правды.
— Тут не до смеху. Сеню масоны чуть не убили.
— Чего ж не довели дело до конца?
Серафимовна, привыкшая верить печатному слову и телеведущим, была уверена, что на Сеню охотится какая-то партия безжалостных убийц.
— А я грешным делом сперва подумала, что это ты постучал ему по кумполу, — сказала она.
— Да ты чё! Слушай нашу правдивую прессу!
Как раз в телевизоре показалось лицо другого телеведущего, — усатого, который врал не меньше, чем косорылый, но, в отличие от коллеги, время от времени давал петуха. Он обращался с металлом в голосе к правительству и ФСБ: «До каких пор у нас будут убивать неугодных журналистов?»
При виде его физиономии Борис Борисыч так и закатился, держась за живот.
Серафимовна подождала, когда Борис Борисыч отсмеется, и вытащила новый «Комсомолец».
— Думаю, что поймают того, кто пописал на Сеню, — сказала она. — Это дело взял под личный контроль президент. Вот слушай: «Косвенные доказательства составили 50 томов».
— Это хорошо, — одобрил старый вор.
— Закрыли какие-то левые газеты. Левые — это как?
— Спроси чего-нибудь попроще. И еще — хватит меня смешить. В самом деле, живот болит.
Глава третья
Капитан Попов, принявший к расследованию дело «нашего Сени», решил начать с тех, кто не станет лить слез по поводу покушения на мужественного журналиста, оказавшегося на переднем крае защитников демократии, а именно с жертв его ернических публикаций. Первыми в его списке оказались Крестинин и Махоткин, «ностальгирующие по сталинским лагерям». В результате нехитрых логических операций и просмотра книг, где поминают героев, капитан вышел на возможно наиболее осведомленного по этой части человека — литературного «негра» Шавырина.
Капитан и сам мечтал написать детективчик — теперь их лудили все, кому не лень, — и потому встреча, а возможно, и приятельство с писателем входили в его и профессиональные и литературные интересы.
Шавырин жил на Сретенке в старинном доходном (а возможно, и публичном доме, каковыми славился этот район); из подвала несло сыростью и тленом, краска на стенах, исписанных всякой гадостью, вздулась; чугунная лестница с перилами в виде тропических растений не убиралась, наверное, со времен «военного коммунизма».
