После реабилитации Махоткин не мог пересесть на реактивную технику, так как был и для поршневой списан вчистую по здоровью.
Однажды он, сидя с «Мотей» (Матвеем Ильичом Козловым) на обочине аэродрома, глядел на взлетающие и садящиеся самолеты; к ним подошел техник-затейник и спросил:
— А вы могли бы взлететь на таких лайнерах?
— Я не умею двигатели запускать, — отозвался Матвей Ильич.
— На то есть бортмеханик или инженер, — уточнил техник.
— Сумел бы.
И поглядел своими добрыми голубыми глазами на Махоткина.
— Как-нибудь попробую, — отшутился тот.
Переход с поршневой техники на реактивную для многих авиаторов сопровождался душевными травмами. Наверное, что-то похожее происходило при переходе с немого кино на звуковое: иные звезды немого не стали таковыми звукового. Некоторые (если не большинство) механики из стариков не «чувствовали» новой техники, хотя «все» знали и успешно сдавали экзамены в УТО (учебно-тренировочном отряде). Этот переход можно сравнить и с переходом в другую стихию, где в любом случае память о старых ощущениях будет создавать чувство неуверенности, а порой и страха. Изменение скоростей было переходом в иное небо.
Пилотам переход на новую технику давался легче, но также требовал болезненной перестройки психики на другие скорости. И разумеется, учеба, учеба. Многие полярные асы так и не пересели в кресла самолетов с турбовинтовыми двигателями, будто бы по здоровью. А иные ворчали: «Авиация не та!» — и тосковали по авиации эпохи рыцарства, когда на самолетах не было отхожего места.
Те же, кто сумел более или менее перестроить свой внутренний состав на новые ощущения, шутили:
— Летчику надо знать всего пять движений: штурвал на себя, от себя, вправо, влево и — в кассу.
Махоткин и теперь при первой возможности занимал правое кресло и говорил:
— Не будете возражать, если поработаю вторым автопилотом?
— А что, получается нормально! — снисходительно хвалили старика молодые пилоты. — Берем в экипаж.
Когда самолет, доставивший грузы для ремонта «шестьдесят шестой», ушел, молодой второй пилот подхватил сумку и портфель Махоткина.
— Я понесу, — сказал он смущенно и, наверное, покраснел, если б его лицо не было пунцово-красным «от климата».
— Сам хожу пока без костылей, — отозвался Махоткин.
— Потом буду хвастаться, что поднес сумку Махоткина… Знаете, я однажды поднес чемодан Урванцева в Дудинке.
Старик улыбнулся.
— Ну, если для коллекции… И еще вот что. Расскажи, друг мой, как вы зацепились. Ты второй пилот, ты глядел на приборы — понимаю, — но ведь и ты что-то знаешь такое, чего я не знаю.
— Я держал руки и ноги нейтрально и не вмешивался в действия командира. Потом удар, и машину резко бросило вправо. Даже испугаться не успел. Неприятный момент, когда ероплан крутит на одном месте и тянет вперед. Подробности — в объяснительной записке.
— В записки даже глядеть не буду, — пробубнил Махоткин. — Сейчас начнется подвижка льдов. Надо будет удирать.
— Шутите. Глядите, какая погода!
Глава первая
— Не пойму, чего людям неймется, — говорила, захлебываясь от возмущения, Серафимовна. — А наколку ему, этому гаду, дала Сонька, чтоб она провалилась!
Борис Борисыч читал статью Сени Басова и сердито крякал. Серафимовна продолжала:
— Знаешь, ее путают с Леной Боннэр… Ее муж придумал водородную бомбу. Очень, говорят, влиятельная старуха: перед ней сам Чубайс хвостом бьет. А люди на улице ее кроют на чем свет стоит за развал Советского Союза.
— Сонька развалила, что ли?
— Нет, изобретатель! Он писал воззвания. Но писал-то не он, а Лена Боннэр — он ведь, как все изобретатели, был с огромным приветом.
— Погоди, ты мне голову окончательно запутала. При чем тут Боннэр?
— Если она капнет американцам, те враз скинут кого угодно: хоть премьера, хоть президента.
— А Сонька?
— Сонька тоже влиятельная. Неприятная бабка: приходит в чужой дом, как в свой: ест, пьет в три горла, воняет папиросами, а потом в этом же доме гадит. Распускает слухи, головы морочит, сталкивает лбами, и, что характерно, безнаказано. Всегда во все вносит путаницу. Что ни сделает, все сходит с рук. А попробуй тронь — такой визг поднимется! Если б ты знал, какой она базар может поднять. Будет вопить, что свободу зажимают. А какая свобода?
— За базар надо отвечать, — резонно заметил Борис Борисыч. — Фильтруй базар — за каждое лишнее слово… — Он тихо засвистел.
— Она Кольке капнула, что Иван Ильич живет со мной, ты понял?
— За это надо ответить…
— Чтоб поссорить отца с сыном. И сын отправил батьку на Север. И теперь батька на льдине. Иногда мне хочется Соньке так дать по башке, чтоб по самую… раскололась.
— Это понимаю, — кивнул Борис Борисыч. — Делают гадости на голубом глазу, а в случае чего, косят под психа.
— Закатывает истерику или показывает презрение.
— И все у них в ажуре, на кривых оглоблях к таким не подъедешь. Знаю таких. Воруют, гадят, а все чисто. И все знают, что негодяи, а они и сами не скрывают этого.
Борис Борисычу, казалось, доставляло удовольствие говорить с Серафимовной — неважно о чем.
— Она как в крепости. Ее тронуть — себе дороже будет.
— Может, ее… того? — Борис Борисыч засвистел. — Воздух свежее будет.
— Ладно шутить! — отмахнулась Серафимовна.
— А я тебе говорю: за базар надо отвечать… Однажды прочитал книжкукент дал — называется «Преступление и наказание». Чуть со смеху не умер обхохотался.
— Чего там смешного?
— Там один малый грохнул старуху. Старуха, замечу, омерзительнейшаякак твоя Сонька. И потом шестьсот страниц мучился, переживал. А чего страдать? Для меня удушить такую Соньку — что муху прихлопнуть. И в голове об ней ни малейшей мысли.
— Уж не хочешь ли ты взять Соньку на гоп-стоп?
— Дело пустячное. Дай адресок и фотку, чтоб путаницы не вышло.
— Ну ты даешь!
— Вообще-то я ее видел. Ее ни с кем не спутаешь. Разве что с Боннэр.
— Как ты это сделаешь?
— Не твое дело.
Серафимовна положила руку на плечо Борис Борисыча и горячо заговорила, ее при этом разбирал смех:
— Слушай, отец родной! Я грех на душу брать на хочу — хватает грехов. Но не хочу, чтобы она считала всех нас придурками, которые не способны ей ничем ответить. Из страха. Она ведь и в гробу сделает кому-нибудь гадость. Не сможешь ли ты испортить ей сантехнику? Ну, чтоб в дерьме захлебнулась? А то она всю жизнь сплошь в белом.
— Трубопроводы?
— Вот именно! Тогда она займется наконец делом — у нее не будет времени гадить другим. Понимаешь?
— Какой у нее этаж?
— Первый с решетками.
— Вечно ты мне усложняешь жизнь, — вздохнул Борис Борисыч. — Придется изучать сантехнику, собирать инструмент… Надо, наверное, сделать так, чтобы полетели трубы, замурованные в стены. Тогда придется и стены долбить.
— Так, так! — обрадовалась Серафимовна. — Тебя будут благодарить тысячи людей. Нет, миллионы!
— Надо разработать операцию. Я часто разрабатывал операции. Моя башка много стоит! И еще. Дай-ка адресок этого Сени.
— Хочешь поговорить с ним?
— Посоветую, что надо старших уважать.
Серафимовна написала адрес и телефон.
Борис Борисыч поглядел на бумажку, потом щелкнул зажигалкой.
— Ну ты даешь! Как шпион, — восхитилась Серафимовна.
— Без меня вам никакого житья не дадут. А может, Соньку твою того?спросил Борис Борисыч с надеждой в голосе. — Это проще. И хлопот меньше. Одна маленькая веревочка.
— Нет, нет! — горячо возразила Серафимовна. — Пусть поплавает в дерьме.
— Озорница ты моя! — пустил Борис Борисыч добрую отеческую улыбку в сторону Серафимовны.
Борис Борисыч был «прошляк» — давно ушел в тину. Некоторые считали, что он — «гнутый», то есть, вор сломленный. Но с начала так называемой перестройки, когда только ленивые не крали и не грабили, он вышел на свет Божий и стал потихоньку осматриваться. Пришел к выводу, что главное ворье в наше время — вчерашние учителя марксизма-ленинизма и секретари, начиная с первого. Но третьи — злее: им в свое время недодали. То есть большевички перестали косить под «ум, честь и совесть» и занялись тем, к чему имели призвание — к крутому криминалу, к которому стремились и ранее.
Борис Борисыч терпеть не мог беспредельщиков, чьи хари мелькали на экране телевизора, которым они безраздельно владели. А сколько их вне телевизора?
Эх, организовать бы бригаду! Впрочем, говорят, уже имеется бригада из афганцев и чеченцев, которые занялись беспредельщиками. В том числе и виновными в развязывании войн.
* * *
Показалась полоса, перехваченная снежными передувами и занятая полузанесенным самолетом с опущенной плоскостью и вывернутой ногой.
