в ожидании посетителей. Я оставил Анну на камнях и поспешил к домику, чтобы купить нам чего-нибудь попить. Внутри на пластмассовом стуле восседал старик-продавец, спрятавшись за цветастой обложкой какого-то таблоида. На голове у него была фетровая шляпа, слегка сдвинутая на затылок, и этим он напомнил мне дедушку.
Я прочистил горло. Он поднял взгляд и опустил газету. Почувствовав, что он не особо расположен болтать, я отвернулся и стал смотреть на море, пока он наполнял два пластиковых стаканчика чаем.
Я вернулся к Анне, всю дорогу чувствуя на себе ее внимательный взгляд. Солнце отыскало прореху между облаками и осветило крошечный островок на каменистом пляже, где она сидела. Мне вдруг подумалось – до чего это странно, что она никогда не сможет взглянуть на себя моими глазами.
Мы неспешно пили чай и смотрели на безмятежное море.
– А знаешь, какой ты? – спросила она, немного помолчав.
Я взглянул на нее.
– Ты от мира сего.
– Это как?
– «И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек»[5]. Ты – от мира сего и приносишь с собой одно только разрушение.
Я допил остатки чая.
– Получается, я погибну в этом самом Армагеддоне?
Анну мои слова не позабавили.
– А как сделать так, чтобы не быть «от мира сего»? – спросил я.
– Надо стать… одним из нас.
– То есть все как у католиков, – продолжил я, припоминая, как к нам в школу приходили священники. – Надо пить кровь Христову и искупать свои прегрешения? Думаю, я справлюсь.
– Никакой крови! – поправила меня Анна. – И переливания под запретом, не забывай. Кровь священна. Это символ жизни, и никто не вправе отнимать и даровать ее, кроме Господа.
Я закурил.
– Звучит интересно. Совсем другой мир. Может, станешь моим учителем?
– Кто, я? – переспросила Анна и рассмеялась. – Боюсь, у меня и для ученицы квалификации маловато!
Я переложил сигарету в другую руку, подальше от нее.
– Судя по тому, что ты рассказываешь, у вас там все под жестким контролем.
– Пожалуй, так. У нас очень много правил.
– И в то же время ты производишь впечатление свободного человека. На коротком поводке тебя не держат.
– Я тебе что, собака?
– Нет, конечно, – со смехом возразил я. – Я к тому, что ты ведь сейчас здесь, со мной. И работаешь с толпой этих, как их там, «от мира сего».
– Зато у меня есть комендантский час, не забывай.
– Это да, но у многих так.
– Что поделать, мы живем в мире, и с ним приходится считаться, к тому же я должна зарабатывать. Но после работы мне велено сразу возвращаться домой – и общаться только с теми, кто живет в Истине.
– В Истине?
Она зарделась.
– Истиной мы зовем веру. Наверное, с непривычки все это звучит очень странно. Рядом с тобой я вечно забываю о том, до чего мы разные.
Ее слова и впрямь показались мне странными. Недружелюбными. Высокомерными.
– Изумительно, – сказал я, затянувшись.
– Никто не знает, что я здесь, с тобой, – сказала она, все еще пунцовая от смущения. – Подростки на то и подростки, чтобы бунтовать, так ведь?
– То есть я – твой секрет?
– Лиза – тоже секрет. Родители не знают о ее существовании. Я им наплела, что у меня якобы есть подружка Сьюзи из приморской общины. Они думают, я сейчас у нее.
– Разве это не лукавство – рассуждать о жизни в Истине, когда сама лжешь родителям, ведя двойную жизнь?
Анна подтянула колени к груди, словно для того, чтобы закрыться от меня.
– В толк не возьму, для чего расспрашивать человека, а потом его критиковать. Я и не жду от тебя понимания. Я и сама себя порой не понимаю. Но для меня это все привычно, как собственная нога или рука. И как от этого отделиться, я не знаю.
Я потянулся к ней и взял за руку.
– Ну ладно, ладно, – примирительно сказал я. – Вышло и впрямь по-идиотски, прости. Я просто пытаюсь тебя понять, но это сложно, потому что для тебя это все привычно, а для меня как раз наоборот.
Она стала играть горячими камушками, а я не сводил с нее глаз.
– Во мне словно живут две Анны, – проговорила она. – Две половинки, и каждая неполноценна. Знал бы ты, как бы мне хотелось не наслаждаться пороками – но я наслаждаюсь!
– Я, конечно, порой веду себя по-идиотски, – заметил я, расправив плечи, – но называть себя «пороком» поостерегся бы.
Она вновь залилась краской:
– Теперь мой черед просить прощения.
Я улыбнулся, чтобы загасить вспыхнувшее в ней чувство вины. Ее ведь и без меня нещадно стыдили все кому не лень. Мне не хотелось обременять ее еще сильнее. Хотелось, напротив, стать для нее убежищем. До чего я был глуп, боже правый!
– Служение должно быть добровольным, – сказала она. – А вовсе не из-под палки. Все ведь знают, что, если меня приковать цепями, я все равно вырвусь. Решение должно быть моим личным и ничьим больше.
– Ты и впрямь всего этого хочешь?
Ее лицо омрачилось печалью.
– Я ведь не знаю иной жизни, Ник. И никогда не знала. Я пыталась идти другими путями, но ничего хорошего из этого никогда не получалось. А тут я будто бы в безопасности, и мне ничего не грозит.
Мы оба замолчали, а я всмотрелся в сигаретный дым. Последнее время я выкуривал пачку в день – отчасти из-за успокоительного воздействия никотина, но еще и потому, что сигарета в руке стала для меня чем-то вроде оружия или щита в битве с мощью тех чувств, что я к ней испытывал. А еще я знал, что Анна терпеть не может, когда я курю, и из какого-то тайного злорадства любил иногда ее подразнить.
– У тебя никогда не бывало такого чувства, будто внутри живет что-то огромное, такое, что и осмыслить нельзя? – спросила она, набрав горсть камней. – Какая-то тоска по глубинному. Порой мне хочется немного сойти с ума. И увидеть, что со мной тогда будет.
Я схватил ее за платье, притянул к себе и прильнул к ее губам. Она ответила на мой поцелуй.
– Видишь вон тот маяк? – Она кивнула на тонкую иглу, возвышавшуюся над усыпанным галькой берегом за деревянной чайной. – Давай туда сходим!
Мы шли молча, и тишину нарушало лишь шуршание камней под ногами и шелест высокой травы на ветру. Вдалеке, на фоне блеклого неба, громоздились трубы электростанции, а из них валил белый дым, тут же рассеиваясь в дневном свете.
* * *
Зеленые двойные двери маяка были распахнуты, и его нутро манило
