Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Увидя Сысоя, Ксюша вскрикнула: «Ох-х, — пригнулась, голову в плечи втянула и рванулась вперед. Ударить с разгону плечом… на землю свалить… бить… царапать… в морду ему наплевать…
Отпрянул Сысой. Но и Ксюша внезапно остановилась. Распрямилась и, еле сдерживая руки, крикнула, глядя Сысою прямо в глаза:
— Ты зачем сюда?..
— Как ты попала в Камышовку?
— Твоими молитвами, — сама удивилась, что на этот раз голос не дрогнул. А Сысой растерялся. Не то б не стоял на улице у калитки как нищий, не задавал бы глупых вопросов. — Зачем ты приехал? Думаешь, правды на свете нет?
Отступил Сысой.
— А ты ее видела?.. Мне надо с тобой говорить.
— Не о чем, — хотела захлопнуть калитку перед Сысоевым носом, но почему-то оставила ее растворенной настежь.
Не так представлял Сысой эту встречу. Думалось: нагоню, прощения будет просить, а она стоит перед ним прямая, не дрогнет. Горячая южная кровь от черкешенки матери ударила в голову Сысоя. Схватить бы, швырнуть на седло и ускакать. Так поступали деды, так должен и он поступить. Но вместо этого глухо сказал такое, о чем прежде не думал:
— Вернись, Ксюша, на пасеку. Постой, не машись. Я… Я куплю пасеку. Вместе с Саввой куплю.
— Уходи с глаз моих прочь!
— Я пасеку тебе обещаю. Понимаешь ты, па-се-ку! Живи, веселись. Медовуху вари. Видишь, умер прежний Сысой. Умер, пока тебя по тайге, по степи искал.
Привычный озноб вожделения туманил Сысоеву голову.
«Девке пасеку сулю. Почитай ни за что. Свои кровные отдаю простой деревенской девке. Только б согласилась вернуться на пасеку. Согласилась обнять. Полюбиться…»
Мысленно раздел Ксюшу, как раздевал ее привязанную на пасеке, и голова закружилась от блеска обнаженного тела.
— Царицей на пасеке будешь. Подумай… — и закончил уже повелительно, предвкушая победу — Жду тебя у поскотины.
— У поскотины?! — гнев налетел порывом, взметнул, закрутил, перемешал в голове обрывки мыслей: Письмо… Суд… В чулане держал… Ой, стыдобушка! Руки, ноги вязал…»
Шагнула вперед на Сысоя, грудью оттеснила его от ворот, сказала: «Глуп ты». Вошла во двор и затворила калитку. Рванулся за Ксюшей Сысой, но калитка заперта изнутри на засов.
Всего ожидал при первой встрече Сысой. Даже того, что Ксюша схватит топор или нож, но чтоб просто сказала: «Глуп ты». Даже ведь не дурак. Это ругань — и все. Это можно стерпеть. А то — глуп ты. Значит, действительно, думает так. И позор ей ничто? Ушла, как царица… Царица и есть.
Отвязав лошадь, Сысой вскочил в седло, ударил плеткой по крупу и внамет помчался по улице. Ускакал за село.
«Горячить коня — себя успокаивать», — утверждает кавказская пословица. Успокоившись, Сысой вернулся в село. Лошадь оставил во дворе конторы Ваницкого. Переоделся. Почистился. До блеска натер голенища сапог. Туго завитый чуб приспустил на бельмо. Оглядел себя в зеркало и пошел к Борису Лукичу. Подойдя к воротам, прежде всего потрогал щеколду у калитки. Не заперта. Отворил. Ксюши не видно.
2.
…Борис Лукич сидел в кресле у открытого окна. Ноги в домашних туфлях положил на табуретку. В руках — раскрытая книга.
Легких платьев шелест,Легкой рифмы прелесть,В старом парке с флейтойМраморный божок.
Читал Борис Лукич медленно, вслух, отдаваясь музыке стиха. Мир груб и вульгарен, а Ростан очищает земное, лишает его запаха повседневности. Он выбирает из жизни изящное, как избалованный ребенок выколупывает изюминки из сладкой булки.
Игры беззаботные,Ссоры мимолетные,Сладкий запах роз,И легкий ветерок…
Услышал стук.
— Войдите. — И уронил книгу на пол. — Сысой Пантелеймонович?
Провел ладонью по глазам. Сысой не исчез. Наоборот, стал яснее, прошел вперед… Улыбается… Протянул руку.
— Здравствуйте, Борис Лукич. Я к вам, как всегда, с поручением от партийного комитета. Здравствуйте.
Настроение у Сысоя отличное: Ксюша нашлась! Но что это? Борис Лукич отступил и спрятал руки за спину?
— Сысой Пантелеймонович, я хочу задать вам несколько щекотливых вопросов.
— Пожалуйста. Но по крайней мере позвольте мне сесть.
Сысой старался говорить «по-интеллигентному», не так, как, скажем, с Устином. Перебрав в памяти жизнь за последнее время, Сысой не нашел в ней зазорных поступков и, успокоившись, сел и повторил совершенно официальным тоном:
— Я приехал по поручению губернского комитета партии социалистов-революционеров.
В проеме окна, на фоне яркого неба виден лишь силуэт Бориса Лукича: плечи, полуопущенная голова и руки, скрещенные на груди. Озадаченный долгим молчанием, Сысой повторил:
— Я приехал к вам с очень важным поручением. Комитет считает…
— Подождем о делах.
Борис Лукич тяжело дышал. Не простая вещь начать неприятный разговор.
— Сысой Пантелеймонович, вы были моим товарищем по партии, хорошим знакомым…
— Так не тяните, и выясним сразу недоразумение. Кто-то оговорил меня, но я чист перед вами, — Сысой подвинул стул поближе к Борису Лукичу и, за маявшись сдержанно, повторил — Честное слово, как ангел.
— Возможно… Простите, вам известна Ксения Рогачева?
— Известна. Но… при чем тут она? У меня важное партийное поручение. Возле Камышовки появились большевистские агитаторы.
— Попрошу уточнить ваши с ней отношения.
— С Ксюшей? Запросто. Я выиграл ее в карты. — Ответил и засмеялся, негромко, не видя в своих поступках ничего предосудительного. Возможно, суд нашел бы, к чему придраться, но настоящий мужчина лишь позавидует его, Сысоя, ловкости.
Борис Лукич растерялся. Заготовленные гневные слова потеряли смысл, просто-напросто полиняли от откровенной недоуменной улыбки Сысоя.
— А для чего? — спросил Борис Лукич невпопад.
Сысой усмехнулся, передернул плечами.
— Вы не знаете, для чего воруют красивых девок? Еще спросите, откуда дети берутся? — посерьезнел. — С Ксюшей я сам разберусь нынче вечером, без посторонней помощи. Перейдем прямо к делу. Меня направили в ваш комитет, чтобы…
— Никаких дел между нами не может быть и… извольте выйти вон!
— Это как?
— Через дверь, пока я не выбросил вас в окно… и забудьте ко мне дорогу.
Сысой заерзал на стуле. И хмыкнул обиженно:
— Вы пошутили?
— Негодяй! — не выдержав, Борис Лукич закричал — Вы изнасиловали девушку, а потом смеете приходить ко мне с поручением от партии социалистов. Смеете протягивать мне свою грязную лапу…
Борис Лукич задыхался от гнева. Сысоя изумило его недогование.
— Не снасильничал, а законнейшим образом выиграл в карты. Что вы не знаете, что девок воруют, на полушалки прельщают? Быль молодцу не в укор. Другие поиграют и бросят, а я не бросил. Сейчас вот только уговаривал ехать обратно. В Сибири… Да что там в Сибири! Мне недавно один господин прочитал сочинение господина Лермонтова, как в Тамбове чуть ли не губернатор жену свою в карты продул. Барыню! Уф-ф… Борис Лукич, я, честное слово, невесть что подумал. Аж бросило в жар.
Сысой считал инцидент совершенно исчерпанным и решил, что неплохо пропустить с дороги рюмашку-другую наливки, отведать пирожка.
— Ехал я, торопился, Борис Лукич, даже не успел пообедать. — Приподнялся на стуле, ожидая приглашения в столовую, но Борис Лукич ударил его по щеке и захрипел:
— Вон отсюда, мерзавец!
Упавший стул загрохотал по полу.
Сысой выбежал на улицу. Не так горела щека, как душа. «За что он меня? Н-нет, Борис Лукич, это тебе просто так не пройдет. Не будь ты седым, так бы и двинул тебе кулаком под вздох…»
Борис Лукич громко рассказывал матери:
— С партийным поручением приехать посмел! Он у меня в тюрьме насидится, а из партии такого… Поганой метлой…
3.
Весь вечер не мог успокоиться Борис Лукич. До полуночи шлепали туфли по полу маленькой комнаты.
И Ксюша ворочалась с боку на бок. Маячил перед глазами самодовольный, щеголеватый Сысой.
Стараясь не шуметь, вышла в сени, потом на крыльцо. Над селом висела гнетущая тишина душной ночи. Даже собачий брех звучал приглушенно. Зябко поежившись, Ксюша прильнула боком к стойке крыльца и притихла. Сысоев приезд ощущался, как липкая грязь, которую трудно отмыть. Потому-то и зябко в душную ночь.
Вспыхивали зарницы. При их вспышках крыши походили на горы. Родные горы.
— Ваня, милый, родной, если б вернуть невозвратное…
Вышла хозяйка. И она почему-то сегодня не спит! Подошла к комнате сына, спросила:
— Хочешь, я чаю тебе принесу?
— Пожалуйста, мама.
Скрипнула дверь. Это Клавдия Петровна зашла к Борису Лукичу. Долго потом слышался их взволнованный шепот. Что он говорил, Ксюша не слышала, но нутром понимала: говорили о ней.
— Нужно, Боренька, спать. Давай я тебя поцелую, перекрещу. Ты вот не веришь в бога, а молитва на ночь хорошо помогает.