этих движениях нет ни удивления, ни злобы. Только что-то тяжёлое, каменное — будто сам воздух стал свидетелем их разговора и записал уже всё, ещё до того, как они начали.
— Не мне тебе объяснять, — сказал он тихо, но так, что от этого шёпота стыл воздух в лёгких. — В таких делах… ошибок не бывает.
И в этих словах — не угроза, а правда, которую невозможно опровергнуть. Правда системы, где каждая мелочь — свидетельство, и каждый, кто сомневается, уже виновен.
«Кто-то целенаправленно подделывает данные или создаёт видимость беспорядка. Это не случайность», — мысль, тяжёлая, как гиря на груди, спустилась в него, и он почувствовал: да, это не просто ложь.
Это — медленный яд, который впускают в кровь, чтобы ты сам усомнился, сам выдохнул правду, которую они уже написали за тебя.
Взгляд Громова, спокойный и ровный, был не взглядом врача — судьи. Но Мирослав видел в нём и другое: тень сомнения, которое он сам внёс. Сомнения, которое теперь расползлось по больнице, по коридорам, по лицам медсестёр, как невидимая трещина в стене.
«Может, я сам уже не знаю, что делаю? Может, я только думаю, что борюсь? Может, это не их власть, а мой собственный страх?», — голос в его голове звучал откуда-то издалека, глухо, как шёпот за дверью.
Он ощутил, как всё внутри — плоть, кровь, даже лёгкие — будто стали прозрачными. Как будто он больше не тело, а только оболочка для чужих приказов, чужих ожиданий. И в этой прозрачности — новая угроза: если он исчезнет из этих отчётов, он исчезнет совсем. Потому что в этом мире — только бумага даёт право дышать.
Громов не сводил с него взгляда. И в этой неподвижной тяжести их глаз — вся суть этого утра, этой больницы, этого государства: ты можешь быть правым, но если ты один, твоё право — только тень, которую легко стереть.
Мирослав медленно поднял голову. Он хотел сказать: «Я найду, кто это сделал». Но слова застряли — как комок в горле, который не вытолкнуть. Потому что он знал — найти недостаточно. Надо доказать. А в этом мире доказательства пишутся теми, кто держит ручку.
«Если я дрогну — они решат, что я сломался. Если я промолчу — они решат, что я согласен», — эта мысль билась в его висках, холодная, как лезвие.
И в ней он вдруг почувствовал — не отчаяние. Нет. Что-то иное. Тёмное, упрямое. Как камень под водой — невидимый, но несдвигаемый.
Он посмотрел на бумаги ещё раз. На цифры, которые не совпадали с его памятью. На подписи, которых он не ставил. На ошибки, которые он не совершал.
И понял: это не просто цифры. Это — начало охоты.
И если он сдастся сейчас — завтра исчезнет не просто его имя. Исчезнет он сам. Как врач. Как человек. Как голос.
И он выдохнул — медленно, так, будто выдыхал сам воздух этого кабинета, напитанный чужой властью. И проговорил в себе, не для Громова, не для этих бумаг — для себя:
«Нет. Я ещё здесь. И я ещё вижу. И пока я вижу — я не дам им закрыть мне глаза».
И с этой мыслью он закрыл папку. И в этом движении — всё, что осталось от его уверенности. Всё, что ещё могло сопротивляться.
* * *
Мирослав стоял у двери аптечного склада, чувствуя, как ручка под ладонью холодна — будто не металл, а ледяной ободок на горле. Он знал, что за этой дверью — не просто комната с медикаментами. Там — место, где мир, который он знал, ломается, становится зыбким, скользким, как полы в операционной после аварийной ампутации.
Он медленно вдохнул. Воздух казался вязким, насыщенным пылью и чем-то ещё — чужим, едким. И в этом запахе было всё: и тревога, и власть, и неуловимая тень, что проскальзывала между полок, между строк отчётов. Склад, как и всё здесь, дышал не воздухом, а приказом.
Завхоз — омега, невысокий, с потёртым воротником и руками, которые казались всегда немного влажными — стоял, прислонившись к ящику. Его взгляд был уклончив, в нём не было ни страха, ни вины. Только усталость, смешанная с чем-то почти равнодушным.
— Что ж поделать, товарищ Миргородский, — тихо сказал он, пожимая плечами так, будто каждое слово ему заранее не принадлежало. — Документация есть. А препаратов — нет.
Мирослав медленно перевёл взгляд на пустые ящики — белёсыми пятнами зияли те места, где должны были лежать флаконы, коробки, стерильные перевязочные материалы. Пустота была не тишиной — пустота кричала. Она звенела в ушах, как металлический звон, от которого мутится разум.
Он знал эти ящики. Ещё вчера они были полны — он сам проверял, сам оставлял в них лекарства. А теперь — пусто. Пустота, которая заполняла не только склад, но и его самого, размывая границы между им и этой странной, чужой системой.
— Они были, — сказал он твёрдо, но в этой твёрдости слышался надлом. — Я сам их получал.
Завхоз чуть усмехнулся — не губами, глазами. Как будто это был не вопрос к нему, а ритуал, который надо пройти.
— Может, были, а может, и нет, — ровно ответил он. — Кто теперь разберёт?
Эти слова — простые, почти будничные — прозвучали как приговор. И Мирослав ощутил, как сердце его бьётся не в груди, а в горле, каждым ударом отмеряя новую каплю сомнения. Он слышал в этом голосе не только упрямство служащего, не только вечное «я ни при чём» — он слышал, как в этих словах просачивается сама суть этой больницы, этой страны: тень власти, тень страха, тень безразличия.
«Они хотят, чтобы я выглядел некомпетентным, — мысль прорезала разум, как лезвие. Она была ледяной, чужой, но в то же время — до боли знакомой. — Если я начну шуметь — они скажут, что я не умею организовать работу. Если промолчу — примут за слабость».
Слова звенели в голове, как набат.
Он видел, как завхоз медленно, лениво закрывает ящик, как будто всё это — не важно, как будто всё решено заранее. И в этом безразличии он чувствовал силу — силу системы, которая всегда сильнее отдельного человека. Мирослав вдруг
