— Вот именно! Че он с этими стихами так носится? Ебанутый он какой-то!
— М-м-м! — промычал Киса. — Слышь, давай лучше похаваем. Давно я не жрал ничего. Тут я вижу, опять хавало появилось.
И оба проглота, евшие всего час назад, решительно направились к столу с чайными принадлежностями и закуской. Женя, предусмотрительно увидев их намерение, засуетился и громогласно объявил:
— Гости дорогие, кто желает, прошу всех к столу, не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома.
— Но не забывайте, что вы в гостях! — с глумливой радостью завершил его фразу Киса и налетел на запасы съестного.
Гости, тем не менее, учуяли, что предложение Евгения не напрасно и тоже подсуетились подсесть поближе к столу.
Обезумевшее голодное стадо начало запихивать печенья себе в рот и жевать его прямо всухомятку. О чае все забыли одним махом. В первых рядах троглодитов были конечно Киса и Прист.
— А ну-ка, дай сюда! — яростно наехал Прист на Хермана, выхватив у него из рук печенье и проглотил его одним махом. Киса схватил со стола целую пачку и зажевал ее в три приема.
— Фу, сука, в горле застревает! — выругался он. — Что за печенье такое делают?!
— Не нравится — не ешь! — огрызнулся Херман.
— Тебя не спросил, урод! И без сопливых скользко.
Тут Киса хотел продолжить дальше жрать, но к своему удивлению он обнаружил, что на столе ничего не осталось.
— Эх, мандавалки вонючие, все пожрали, гады! — забесился он. — Саранча прожорливая! Уроды!
— Но-но! Я попросил бы вас здесь так не выражаться! — неожиданно вступил в разговор Саша Холмогорцев.
— А че я такого сказал? — уставился на него Прист
— Вы, ребята, очень некультурно выражаетесь! Вы очень невоспитанные!
— Упитанные — невоспитанные! Ты че нас перевоспитывать что ли будешь, козел?
Тут Киса с Пристом встали и направились к Холмогорцеву.
— Вы знаете, драться — это не хорошо! — торопливо произнес он дрожащим от страха голосом.
— Это не красиво!
— А нам похуй! — настойчиво отвечал Прист.
— Мы не эстеты, чтобы о красоте думать, — добавил Киса, — о ней только пидоры думают… Ха-ха-ха-ха-ха!!! Киса и Прист неумолимо приближались к чадосу, который годился им в отцы. Ситуация готова была в любой момент обернуться для него плачевным исходом.
Тут в дело вмешался Евгений. Как бойцовский петух он встал между хиппарями и чадосом, выкатил грудь колесом и яростно прокричал:
— Избивать человека?!! В моем доме?!!! Не позволю! Не бывать этому никогда!
— Это твой дом? — указав вокруг на палисадник, глумливо спросил Киса.
— Это мой палисадник и в нем я не позволю избивать человека, моего лучшего друга! — запальчиво прокукарекал он.
— Скажи мне кто твой друг…
— Повторяю вам в последний раз, что если вы не прекратите безобразие, то я выгоню вас из своего дома.
— Ха-ха-ха! Очень-то надо! — запаясничал Киса. — Видали мы таких интеллигентов!
— Так! Я вижу, вы ничего не понимаете! Прошу удалиться вон! Я заявляю вам это как хозяин этого поместья! Поищите себе другое место для ваших штучек! Прошу на выход!
Волосатые некоторое время стояли молча, как бы оценивая силу его слов. По всей видимости, он не собирался шутить.
Киса сплюнул сквозь зубы и попал Холмогорцеву на его майку. Зеленый харчок стал стекать по голубой ткани.
— Слышь, фуфло, пойдем за оградку — помахаемся по-мужиковски! А? — подначивал его Прист. Холмогорцев, полный обиды, униженного самолюбия и страха одновременно, боязливо отошел в сторону, сорвал листик и стал им счищать стекающие сопли.
— Ну че молчишь, пидар?
— Я не пидар! — гордо возразил он.
— Уже не пидар? Или еще не пидар?! — глумился Киса.
Тут Женино терпение лопнуло окончательно. Он сорвался с места, подскочил к хиппарям, схватил их за руки и яростно потащил к выходу. Цыганская кровь давала о себе знать. В бешенстве тряся шевелюрой, он орал на всю окраину:
— Я никому не позволю в моем же доме обижать моего друга! Убирайтесь вон, нехристи окаянные, паршивцы!
Киса и Прист поначалу оторопели от такого темпераментного порыва. И пошли за ним как телки на поводу. Но через считанные мгновения дар речи снова вернулся к ним, и они забузили:
— Ну ты че, цыган, разбушевался! Дай нам с ним помахаться! Мужик он или нет?
— Никаких «махаться»! Вон отсюда! Это мое последнее и окончательное слово! — орал в припадке бешенства Иорданский.
Пена брызжила у него изо рта, волосья патлами свисали на лицо, весь он побагровел и, вообще, сейчас был похож на исчадье ада.
Хиппари немного стихли под его бешеным напором и послушно пошли к выходу. Киса все же яростно рванул руку и выкрутил ее из тисков Евгения.
— Да пусти ты, идиот! — психанул он и сам пошел вперед к калитке. За ним последовал и Прист и оба бунтаря вышли на улицу.
— Чтоб духу вашего здесь больше не было! — яростно выкрикнул им вслед Евгений.
Оба волосатика как по команде развернулись и показали ему на прощание жест «фак ю». Прист подбежал к ограде и крикнул на прощанье Холмогорцеву:
— Слышь, пидор белобрысый! Я тебя еще встречу! Понял? Урод! — орал Киса перепуганному до смерти чадосу.
Холмогорцев трусливо поглядывал на своих притеснителей, но ничего сказать в ответ им не мог, настолько он был закозлен мышиной моралью и всякими заморочками!
Киса схватил с земли камень и зашвырнул им в белесую рожу Холмогорцева. Булыжник просвистел над оградой, зацепился за ветки деревьев и так и не долетел до намеченной цели.
Кису разбесило это еще больше. Он нагнулся, чтобы найти другой булыжник, но ничего поблизости не оказалось. Пока Киса, чертыхаясь, искал чем запустить в придурка, Прист схватил его за руку и потащил к станции:
— Пошли, придурок, че с ним разбираться, это же чадос! — приговаривал он.
— Сам придурок! — бесился Киса на ходу. — Я этого припиздка урою.
— Потом, пошли. В следующий раз! Хватит выебываться.
— Это он выебывается, а я разговариваю! Понял? Я его еще встречу! Я, ей богу, его встречу! Урод божий! Козел.
Киса нес на ходу всякую ерунду, а Прист тащил его за руку прочь от этого места. Через некоторое время их голоса смолкли, и воцарилась напряженная тишина.
«Поэты» были не в силах сказать ни слова, придавленные таким натиском. Холмогорцев чуть не плакал. У Евгения желваки ходили ходуном. Несмотря на то, что они рассуждали о «высших материях» и писали какие-то стишочки, разбирались в литературе, они все-таки были беспомощными и слабыми в обычной жизни, и в бытовых ситуациях просто терялись. Это были обычные «маменькины сынки», остававшиеся такими до старости. Это их плачевное состояние мы будем называть «уродство жизни».
Зато хиппари отличались своей дуростью. Несмотря на то, что они могли проявиться в жизни нагло и напористо, где-то что-то даже своровать, выжить в трудной ситуации, кому-то дать по морде, у них не было чувства такта, своевременности, дипломатичности.
Они привыкли в своей жизни все время идти на «крутой протест» и это качество проявлялось у них и там, где надо, и там, где не надо.
Например, в данной ситуации, они могли бы извиниться и продолжать дальше пребывать в тусовке Иорданского. Какая разница? Ведь они итак уже все съели.
Однако они не захотели проявиться гибко и пластично и поэтому их выгнали из дома. И эта твердолобость, упертость во что-то одно всегда мешала многим людям, не только этим несчастным хиппарям. Многие обычные мыши в своей жизни не могут проявиться пластично, гармонично, большинство людей воспитаны так, что они не могут приспосабливаться, унижаться, подстраиваться, заискивать и просить. Мать им внушила, что это видишь-ли плохо! Но для чего она так сделала? А для того, чтобы человек в жизни был абсолютно беспомощен, невежественен и был вынужден срабатываться на заводе как честное безотказное тупое быдло. Так было задумано! Но кем? Зачем?
А это идет от Сталина, от Хрущева, от Брежнева, от всех, кому выгодна такая идеология. А проводником ее как раз выступает ебанутый фанатик — тупая дура- мать. Она сама ревностно исполняет все обеты маминизма — идиотизма и также ревностно навязывает их своим детям. И не дай бог, они не станут ее последователями, она тут же забьет их насмерть молотком! Раз ты не такой, как я тебя задумала — тогда умирай! Нечего тебе жить!
Вот так! Или будь рабом Брежнева — или умирай! Да здравствует светлое завтра! Ура!!!
* * *Рыба сидела, ошеломленная всем произошедшим и не могла прийти в себя. Ей казалось странным и непонятным то, что люди, которых она мысленно считала своими принцами, так странно и безобразно себя ведут. Она даже и не подозревала, что те принцы и рыцари, о которых она читала в романах, были ничуть не лучше самых обычных хулиганов. Они любили подраться, выпить, грязно ругались, чуть что — вызывали противника на дуэль, любили баб и деньги. А дама сердца, которой они поклонялись и писали стихи — это была всего лишь дань моде. Иметь такую платоническую любовь было модно. Это было что-то наподобие панковского течения. У всех феодалов жена, женщина была чем-то наподобие собственности, вещи, а рыцари прикалывались именно платонически поклоняться какой-нибудь даме сердца. Причем она могла быть уже взрослой замужней женщиной, матроной с детьми, а впрочем, обычной курицей-наседкой. Посредственной клушкой, Kоторую «в сравненьях пышных оболгали». Поэтому здесь не все так просто, как кажется. Если бы эта мода осталась и по сей день, то глумливые идиотистые хулиганы тоже были бы рыцарями и тоже писали бы стихи всем подряд дурам (если они, конечно, были бы из знатных семей). Этими дурами могли бы оказаться и ебанутая Курачсва, и толстомордая Плотникова и дебильная Ломакина. Не важно кто, главное, что гак модно, гак принято, а уж воображение само дорисует то, что нужно. Найдется «жвачка для чувствишек», объект для моды. Рыцарем оказался бы и забияка Коммыков, и черножопый злюка Уразов, и рыжий жердь Чепуштанов. Все бы в «рыцари» сгодились. Так что обольщаться — то и нечем! Рыцари — это просто панковское движение средневековья, дань моде — только и всего. На все вещи надо смотреть реально — и тогда тебе будет сказочно хорошо-о-о-о-о!!!
