Рыба не знала, что ей делать дальше. Как огорошенная она сидела и лупала по сторонам. Ситуацию первым стал разряжать Женя. Со свойственным ему оптимизмом и радушием он весело обратился к гостям:
— Давайте не будем думать о плохом! Лучше забудем об этом досадном недоразумении и займемся чем-нибудь интересным!
Гости переглянулись. Никто конкретно не знал, чем и зачем нужно заниматься в такой ситуации. Опять воцарилась напряженная тишина.
— А, давайте, Рыба нам споет какие-нибудь свои песни! — ободряюще сказал Женя. Рыба удивленно посмотрела на него.
— Я?! — вырвалось у нее. И опять сработало мамочкино зачмаривание. — Да куда мне?
— А что тут такого? — не отступал Женя. — Ты хорошо поешь. Мы тебя уже даже на пленку записывали, так что, как говорится, просим-просим!!!
Женя мог и умел подбодрить любого человека. На этом-то и основывался его авторитет лидера в коллективе. Вся тусовка с интересом воззрилась на Рыбку. Та немного конфузилась, но потом все-таки взяла в руки гитару и запела песню Володи Болотина, которую когда-то узнала в КСМ:
— Положила спать с собойУблажника грешника,Два соска — как брат с сестройВишенка с черешенкой.А вокруг все замелоБелоснежной нежностью.Только ворона крылоМанит неизбежностью…
Смысл всех этих слов был совершенно непонятен Рыбе, однако она продолжала лопотать под аккорды песню, которая ей почему-то нравилась:
А под тем чужим крыломМаленькая женщина.Ворон ссорился с вором:Кто с ней первый нежится.В этот гибельный овраг —Пропасть между ножками.Провалился — вот дурак!Пьяный бал, да с ножиком!
Холмогорцев, заслыша слова этой песни, сразу ожил, воспрянул из своего зачморенного состояния и навострил уши. Песня продолжалась:
Что наделал — сам не знал!Вышло дело мокрое.Ворон ворону сказал:«Вот и взяли сокола!»Повели его в тюрьму,да во тьму глубокую.Там и кончил он своюЖизнь голубоокую.
Когда последние аккорды смолкли, вся публика немного ошалела, но все все-таки зааплодировали. Рыба скромно, как учила мама, поклонилась всей тусовке.
Следующим в центр внимания полез Херман. Он стал предлагать на всеобщее обозрение свои, так называемые «картинки». Деловито он разложил на стоике свои произведения и громогласно заявил:
— Прошу! Это намного круче Сальвадора Дали! — и гордо поднял вверх свой нос.
Толпа махом обступила крошечный столик, и все наперебой стали разглядывать «шедевры» Хермана. Рыба понятия не имела кто такой Сальвадор Дали (ее дедушка приучал ее ценить только картины Шишкина), но с интересом стала разглядывать то, что ебанутый Херман называл «картинами».
Сначала она не могла понять, что же там, на энтих картинах изображено. Чего-то намалевано, причем не на холсте, а на обычных альбомных листах черной ручкой. Просто набор каких-то графических бессвязных фигур. Че к чему? Какие-то квадратики, кляксы, кружки, тут же чья-то морда высовывается… В общем, хуйня какая-то, да и только!
Но Херман был о себе другого мнения. Он важно переворачивал страницы альбома и с большой гордостью называл название следующей картины:
— Вот это — «Яйца Ван-Гога!»
И гордо глядя на свой «шедевр», Херман выставлял его на обозрение всей тусовке. Евгений горячо поддерживал творчество своего отпрыска:
— Вот это да! Какой шедевр! — с большим чувством произносил он. — И как только ты смог такое нарисовать?
— Это мне помогла анаша! Без нее я бы и грамма этой картины не нарисовал.
Рыба силилась понять: что же такого особенного и сверхъестественного в этой картине, но так и не могла ни во что врубиться.
— А вот эта картина называется «Да будет Анархия». Я ее рисовал под кайфом, когда слушал «Гражданскую оборону».
Все восторженно ахнули, глядя на бессмысленные каракули шизофреника.
Рыба опять стала силиться, чтобы понять, что же такое нарисовано на ентой картине. «Ведь все же восхищаются его творчеством, — думала тупоголовая идиотка, — значит в энтом чей-то есть! А иначе как бы все говорили, что это — шедевр? Может быть, это я не понимаю чего-то?»
И тут же она начала интенсивно тужиться, чтобы врубиться в мазню идиота. Тужилась-тужилась, мозгени свои и так и эдак напрягала. Сначала получалось с трудом. Но где-то уже с махнадцатой картины ей стало казаться, что начинает получаться. И вдруг за каждой загогулиной, за каждой точкой ей стал открываться какой-то новый шизофреничный смысл! В каждой мазне она вдруг стала видеть нечто необычное, особенное, сверхъестественное. И на очередном развороте она сама вдруг первая закричала:
— Вот это да! Вот это шедевр! Я такого еще никогда не видела! Это должно войти в историю! Потомки не забудут тебя, Херман! Это просто великолепно!!!
Как загипнотизированная она стояла и смотрела на мазню идиота и уже даже не помнила о том первом впечатлении, которое было у нее от всех его «шедевров». И теперь она вместе с остальным человеко-стадом блеяла в унисон. Все говорили, что его картины красивы — и она тоже тупо повторяла за ними все слово в слово. А ведь первое впечатление никогда не обманывает человека. Но…
Говорят, что если человеку сто раз повторить, что он — свинья, то он захрюкает. Так вот и Рыба слушала-слушала, как рассуждают полуумки, и захрюкала в конце концов вместе с ними.
На этом феномене основан весь общественный гипноз, все мамочкино зомбирование, все дефекты воспитания идиотов. Вначале, когда человека воспитывают, он понимает, что все, что ему говорят — это маразм. Его существо видит это и испытывает неприязнь ко всем установкам, всему воспитанию в целом. Потом потихонечку воспитатели-шизофреники приучают человека к ним, гладят по головке, если он их слушается, дают конфетку, хвалят. А если нет — если свободолюбивый не поддается управлению, если он себе на уме, тогда его наказывают, осуждают, презирают! Очень хитрая политика — кнута и пряника. Слушаешься — овца, хороший мальчик. Не слушаешься — свободолюбивый плохой мальчик!
Однажды Калигула сделал сильный и яркий жест. Его должны были сделать правителем Рима после смерти Клавдия. Но чиновники не спешили. Один из них сказал: «Пусть те, кто скажут «Да» — скажут «Да»! Воцарилась гробовая тишина. Никто не решался первым сделать такой решительный шаг. И вдруг в полной звенящей тишине раздалось дерзкое и решительное:
Да!!! — Это кричал Калигула. — Да! Да! Да!
И все тупое человеко-стадо стало вслед за ним повторять: «Да! Да! Да!» Как тупые бараны. Калигула очень обрадовался такому повороту дела. Ведь теперь он мог уже считать себя правителем Рима! Но этого ему было мало. Когда гул голосов стих, опять возникла напряженная тишина, и все воззрились на своего новоиспеченного цезаря, Калигула вдруг заблеял:
— Бе-е-е! Б-е-е! Бе-е! — как бы призывая всех последовать его примеру.
И вот так же устроено и наше сознание. Сначала мы видим, что то, что нам говорят — бред. А потом мы прислушиваемся к этому бреду, пытаемся его понять. Затем мы делаем шизофреничное усилие, чтобы начать так же думать, как идиоты, а потом мы уже себе не представляем, как можно думать иначе. И в конце мы уже сами становимся идеологами и пропагандистами общественного маразма!
А что нужно для того, чтобы не стать такими же идиотами, как большинство мышей? Для этого нужно учиться самим думать, не быть слепыми рабами общественных установок. Надо уметь видеть: для чего нам внушаются те или иные установки, к чему они могут нас привести, как через те или иные догмы нас делают рабами, послушными био-роботами.
Но только лишь видеть все это — это всего — лишь пятьдесят процентов успеха. Надо еще и иметь волю, чтобы уметь поступать вопреки всем внушениям, дебильным установкам, уметь противостоять натиску мира. Действуя хитро, целенаправленно, умно, человек может не быть завнушенной овцой, просто не стать ею. И тогда он не заблеет, как все человеко-стадо. Все заблеют, побегут в пропасть и свалятся в нее, а он — нет. Он будет просто молчать и созерцать окружающее его безумие, а когда все стадо низринется в пропасть, он спокойненько пойдет отдыхать. Вот это будет настоящий человек!
* * *Дебильные картинки Хермана кончились. Под всеобщие восхищенные взоры он величаво закрыл альбом и спрятал его в драный дипломат.
— Слышь, Херман, а если я тоже так попробую? — спросил его Холмогорцев.
— У тебя не получится! — высокомерно заявил юный параноик.
— Почему это не получится?! — обиделся Саша.
— Потому, что у тебя нет шишки гениальности! — Херман сложил руки на груди, повернул нос в сторону и стал нервно поигрывать пальцами. Все его слова, да и вычурное поведение были совсем непонятны простаку — Холмогоцреву.
