Потому что пока никуда не исчезло желание ото всех её прятать.
Потому что как ни крути, а он сорвал джекпот, и с каждой минутой, с каждым днём новой жизни уверенность в этом лишь крепла, а к настоящему моменту так вообще зацементировалась в железобетоне. Жизнь и правда началась совсем другая – Влада точно отсекла временную черту, за которой его ждали гибель и рождение в ином мире. Сдается Егору, вряд ли она предсказывала перекрёсток. Иногда он оглядывается за плечо, на жуткий своей беспросветной чернотой и бесплодностью период, и ему думается, что цыганка видела не физическую смерть, а мучительную внутреннюю кому, пришедшую ещё в конце сентября. Видела затяжной прыжок в безысходную, беспощадную пустоту, в которой, рассыпавшись на молекулы, растворился и сгинул мир. Которая поглотила и медленно переварила. В которой он более не ощущал себя, не дышал, разучился чувствовать, не видел, за что зацепиться и не мог нащупать причин продолжать борьбу. В которой был мёртв.
Хотя кто теперь узнает, что на самом деле имела ввиду Влада… А всё-таки к ноябрю деревья облетели, дворники успели собрать пожухлые листья, а лужи покрылись тонкой корочкой льда.
Ладно, что тут уже думать? В любом случае та осень не вернётся, растаяла сырая зима, зарядила птичьи трели весна, и до тридцати одного года буквально подать рукой.
Что же до нового мира… Если возвращаться к началу его начал, на воспоминания не то что часа пути не хватит – дня не хватит. Счастливые и болезненные, они аккуратно разложены по полочкам и берегутся как зеница ока.
И нет, затянувшийся период восстановления в стенах больницы к тем, что оберегаются, не относится: как раз здесь вспомнить-то и нечего. Разве что острое желание вырваться наконец на волю. В какой-то момент Егору даже начало казаться, что он обречён остаться в заточении на веки вечные. Излишнее внимание врачей и медсестёр очень быстро встало поперёк горла. Стремительно осточертели бесконечная череда анализов, обследований и все эти призванные поставить на ноги, но казавшиеся ему бестолковыми упражнения и ЛФК. Наверное, он бы взвыл к исходу первой же недели реабилитации, если бы не Уля. Ноябрь прожит в примирении с обстоятельствами лишь благодаря ей.
Помнит, как первые сутки после возвращения в жизнь захлёбывался в штормовых волнах неверия. Как снова и снова накатывало и начинало казаться, что на том перекрёстке он таки помер или по-прежнему пребывает в мощном наркотическом дурмане. Мозг никак не хотел принять, что Ульяна действительно приходила, что уши взаправду слышали все те слова. Стоило двери за ней закрыться, как душа угодила в капкан ноющего ожидания и кровоточила в нём до тех пор, пока Уля не появилась вновь. Следующий был день. А потом – вновь. И вновь. И вновь. Она навещала его ежедневно – вплоть до выписки, что случилась лишь в декабре.
Помнит первый вечер после перевода из отделения реанимации и интенсивной терапии в стационар – в двухместную палату, где первые пару-тройку суток он пробыл один. Лучи закатного солнца в окно, её, умудрившуюся примоститься под боком на узкой койке, и еле слышное бормотание в ухо: «Егор, бабушки Нюры не стало». Как кто-то вогнал кол в сердце, как остановилось время, как все стены и потолки обрушились разом, и как с ужасающим гулом разверзся пол. Как сжигало осознанием, как слышал надсадный заунывный вой нутра и не дыша шёл ко дну. И как крепко в тот момент она его держала. Держала, держала и держала, пока внутри вьюжила метель из полыхающих хлопьев пепла. Тот вечер долго тёк в полной тишине: Ульяна позволила ему остаться одному, находясь рядом. А когда силы на вопросы появились, осторожно подбирая слова, рассказала, что случилось всё ещё с шестого на седьмое. Что сама она узнала об этом лишь седьмого днём, когда, отчаявшись дозвониться, поехала проверить и сообщить хорошие новости лично. По рассказам соседей, нашли баб Нюру рано утром – женщина, что живет этажом выше. Ещё Ульяна призналась, что баб Нюра однажды обмолвилась ей, будто совсем не боится старухи с косой, только мук совести на смертном одре, когда уже ничего нельзя будет исправить. А ещё – что точно знает: ушла бабушка с совестью чистой. И тогда же Уля произнесла фразу, скрытого смысла которой Егор пока так до конца и не постиг: мол, что свою любовь баб Нюра успела передать ей, так что в ней теперь – за двоих.
От Ули же впоследствии выяснилось, что об аварии баб Нюра знала. На этот вопрос ответ он получил не сразу – кажется, Ульяна не желала селить в нём чувство вины. Но юлить не стала, за что спасибо. С тех пор Егору не дают покоя разные мысли. Например, о том, сколько важного не успел баб Нюре сказать. О том, что как ни пытайся отсрочить момент, как ни спасай и ни спасайся, он неизбежно придёт. Изношенное сердце всё-таки не выдержало. О том, как ему повезло её узнать, как много она смогла ему подарить. Ведь на долгие годы стала ему семьёй. А еще – о том, что между окончанием одной жизни и началом другой прошло несколько часов. И ему сложно убедить себя в отсутствии связи.
За зиму им удалось найти могилу. Так что его следующий пункт назначения – Востряковское кладбище.
Пожалуй, это единственное действительно тяжелое событие за почти полгода. Оборачиваясь назад, Егор понимает, что вряд ли смог бы стоически вынести такие новости, если бы рядом не оказалось Ульяны. Она – как ласковый свет, что, струясь в тёмную комнату через дверную щель и мягко озаряя погружённое в сумрак пространство, помог постепенно справиться с чувством вины и пригасить боль утраты.
Вообще, своим каждодневным присутствием Уля скрашивала тоскливые и унылые больничные будни. Так что с периодом заточения связано и много хороших воспоминаний.
Егор помнит, например, как, уткнувшись носом в шею, она прошептала, что съехала из дома. Сказала, что больше не намерена давать матери возможности влиять на её жизнь. Он тогда, чувствуя, как сердце уверенно рисует красивую мёртвую петлю, а следом падает в штопор, поинтересовался, и где же она тогда теперь обитает. «У папы, — ответила Уля без обиняков, — но буду съезжать, потому что в его семье свои проблемы, мне неудобно добавлять им головной боли». Помнит крайнюю степень изумления, в которую она ввергла его новостями о том, что живет в семье отца. Помнит, как, преодолевая липкий страх перед возможным отказом и ощущая в висках херачащий на пределе пульс, предложил ей взять из прикроватной тумбочки ключи от его квартиры. И целых пять секунд тишины – вот что, пожалуй, помнит лучше всего. И как Ульяна, приподнявшись на локте и внимательно на него взглянув, будто спрашивая, точно ли он хорошо подумал, всё-таки встала и потянула на себя ящик. А он, как загипнотизированный, следил за каждым её движением, твердя себе, как попка–дурак, что молчание – хороший, а не плохой знак, а её мысленно заклиная понять всё правильно и согласиться.
Как вперёд связки ключей выудила из тумбочки пострадавшее от влаги, потёртое и измятое фото с рожками и в немом вопросе подняла на него затянутые водой глаза. Пришлось пояснять, что в ящике всё, что при нём нашли. Вещи накануне какая-то тётушка принесла. Честно говоря, после того, как он пропахал в этих шмотках асфальт, их можно было смело утилизировать, но медперсонал на себя такую ответственность не взял. Глядя на фото в Улиных трясущихся пальцах, Егор вновь силился понять, как карточка оказалась в куртке. И вновь тщетно: вспомнить удалось лишь, как у клуба из-под крышки кофра её достал и в руке держал. Всё, что происходило после, стёрто шипящей кислотой. Видимо, уже безотчётно отправил во внутренний карман.
А потом Ульяна подвеску нашла и тут же вернула её ему на шею, пробормотав, что место птице только там. А потом вертела в руках водительские права, давно севший телефон и кард-холдер. А потом добралась, наконец, до чёртовых ключей и закинула их в свой рюкзак, вот таким незамысловатым образом сообщив, что предложение принято. Честно сказать, пока она проворачивала эти свои нехитрые фокусы, он десять раз умер. Но, наверное, заглянуть далеко за горизонт и увидеть там цветущие поля ему удалось ровно в тот момент, когда ключи перекочевали к ней.
