Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
СИМЭНЬ ЦИН ЛЮБУЕТСЯ ИЗ КАБИНЕТА ВЫПАВШИМ СНЕГОМ
ЛИ ПИНЪЭР, ЯВИВШИСЬ ВО СНЕ, ПОВЕРЯЕТ СВОИ ОТКРОВЕННЫЕ ДУМЫ
По тебе, ушедшая далеко,
гложет неизбывная тоска,
Надрывает плачущую душу
пение унылое рожка.
Зеркала осколок мне напомнил
тусклую ущербную луну,
А остатки от твоих нарядов –
редкие, как будто облака.
На дрожащей ветке в зимний холод
мерзнет одинокий воробей.
Жалобно кричит усталый лебедь,
что отстал от стаи лебедей…
Мне заколка для волос попалась,
повертел в руках – душа болит.
Только облик твой себе представлю –
некуда деваться от скорбей.
Итак, пошел Симэнь в задние покои и, совсем усталый, лег спать. Высоко взошло солнце, а он все еще лежал в постели. Явился Лайсин.
– Плотники пришли, – объявил он. – Спрашивают, можно ли ломать навесы.
– Опять надоедать заявился? – ворчал на него Симэнь. – Раз пришли, пусть ломают.
Плотники, разобрав навесы, сосновые доски, веревки, подстилки и циновки перенесли в дом напротив, где и сложили, но не о том пойдет речь.
– Ну и пасмурная стоит погода! – говорила вошедшая в спальню Юйсяо.
Симэнь велел горничной подать одежду.
– Ты вчера ведь утомился, – говорила Юэнян. – А на дворе снег. Кто тебя торопит? Поспи еще. И в управу нынче не ходи.
– Я в управу и не собираюсь, – отвечал Симэнь. – Посыльный от свата Чжая должен за письмом прийти. Надо ответ приготовить.
– Тогда вставай! – сразу согласилась Юэнян. – А я велю завтрак готовить.
Симэнь, не умываясь и не причесываясь, закутался в бархатный халат, повязал теплую повязку и направился через сад в грот Весны.
Надобно сказать, что с исчезновением Шутуна за садом по распоряжению хозяина стал присматривать Ван Цзин. У него же хранились ключи от обоих кабинетов – дальнего, в гроте, и парадного, у большой залы. Чуньхуну было поручено убирать передний кабинет.
В зимнее время Симэнь иногда заходил посидеть в дальний кабинет в гроте. Тут топилась печь-лежанка, на полу стояли медные жаровни с горящими угольями, были спущены массивные зимние занавеси, на шелку которых красовались вышитые купы зимних слив и луна в облаках. В гостиной алели цветы персика, обрамленные зеленой листвой, пестрели разных оттенков хризантемы, тянулись нежные зеленые ростки бамбука и отливали бирюзою застенчивые орхидеи. Во внутренней комнате рядом с тушечницами и писчими кистями лежали музыкальные инструменты и аккуратно сложенные книги. В вазах стояли цветущие ветки зимней сливы. На кане был постлан ярко-красный войлочный тюфяк, покрытый узорным парчовым одеялом с вышивкой серебром. На нем лежали подушки с изображением неразлучных уточек. Сверху спускался дорогой газовый полог.
Симэнь развалился на кане, а Ван Цзин тотчас же бросился к столу, достал из коробки слоновой кости ароматную «драконову слюну» и бросил ее в крапленную золотом курильницу.
– Ступай к Лайаню, – наказал Ван Цзину хозяин. – Пусть за батюшкой Ином сходит.
Ван Цзин пошел за Лайанем, но его остановил Пинъань.
– Цирюльник Чжоу ждет у ворот, – сказал он.
Ван Цзин вернулся и доложил хозяину. Симэнь велел пустить. Появился цирюльник и отвесил земной поклон.
– Кстати пришел! – воскликнул Симэнь. – Мне волосы пора привести в порядок и тело помассажировать. Да! Что ж ты до сих пор не показывался?
– У вас ведь матушка Шестая скончалась, – говорил цирюльник. – Неловко было беспокоить.
Симэнь уселся в глубокое кресло и обнажил голову. Только цирюльник начал расчесывать ему волосы, появился Лайань.
– Батюшка Ин пожаловали, – объявил он.
Вошел Боцзюэ и отвесил поклон. Был он в войлочной шляпе и зеленом суконном кафтане. На поношенные черные сапоги были натянуты пальмовые лапти-грязевики.
– Будет уже тебе раскланиваться-то – обратился к нему Симэнь.
– Присаживайся!
Боцзюэ подвинул стул к самой жаровне и сел.
– Чего это ты так вырядился, а? – спросил Симэнь.
– А как же! – оправдывался Боцзюэ. – Вон на дворе какой холод! Снег валит. А ведь я, брат, вчера уж с петухами домой добрался. Спасибо, слуга с фонарем провожал, а то мы бы и шагу не ступили. Гляжу, все заволокло, тьма кромешная. Пришлось шурина сперва проводить. Так что если б не Лайань, я б ни за что не встал. А ты, брат, молодец! Вон в какую рань поднялся. Нет, я так не могу.
– А ты как думаешь! – говорил Симэнь. – Я ведь человек деловой! То похороны, то прием главнокомандующего Лу Хуана, то панихида… Только успевай. Хозяйка нынче и то говорит: устал, мол, отдохнул бы как следует. Но я помню: от свата Чжая посыльный за ответом придет, навесы ломать будут, а двадцать четвертого Ханя с приказчиками в путь снаряжать. Пора, стало быть, вещи паковать, серебро готовить, рекомендательные письма писать. А сколько хлопот с похоронами! Ладно – свои и друзья не взыщут, а знатные господа? За участие и соболезнование надо же их отблагодарить, как ты думаешь?
– Да, брат, господ, наверно, придется, – поддержал Боцзюэ. – Но, по-моему, только самых знатных и влиятельных. А остальных, с кем дружбу водишь, можно поблагодарить и при встрече. Все же знают, как ты занят. Поймут.
Пока они беседовали, Ван Цзин отдернул занавеску и в комнату вошел Хуатун. В руках он держал покрытую узорным лаком квадратную коробку, в которой стояли две лакированные с позолотой чашки, наполненные жирным коровьим молоком с сахаром. Боцзюэ взял одну. Чашка казалась наполненной растопленным лебяжьим салом, поверх которого плавали блестки жира.
– Какая прелесть! – воскликнул Боцзюэ. – И прямо с жару.
Когда он пригубил чашку, из нее так и пахнуло ароматом. Боцзюэ не сдержался и глоток за глотком выпил содержимое.
– Брат, выпил бы чашку-то, – говорил Боцзюэ. – Как бы не остыло. Да, такого утром выпить – сразу силы прибавит.
– Нет, я не буду, – отвечал Симэнь. – Пей! А я обожду. Мне сейчас рисовую кашу подадут.
Боцзюэ, ни слова не говоря, поспешно выпил вторую чашку, и Хуатун убрал посуду.
Симэнь велел Чжоу размять его деревянным вальком и приступить к массажу и дыхательным упражнениям.
– Массаж, наверно, хорошо взбадривает, а? – спросил Боцзюэ.
– У меня, по правде сказать, по вечерам в поясницу вступает и спина болит, – объяснял Симэнь. – Так что я без массажа никуда.
– Да ты вон какой здоровый и питаешься – лучше не придумать, – говорил Боцзюэ. – Прыть в тебе, должно быть, так и играет.
– Какое там! – возражал Симэнь. – Доктор Жэнь Хоуси мне не раз говаривал: вы, говорит, сударь, только с виду здоровый, а в действительности сильно истощены. Даже целую коробку пилюль мне прислал, велел по утрам с женским молоком принимать. Ободряют, говорит, и продлевают жизнь. А пилюли эти Его высокопреосвещенство истинносущий Линь[1161] самому государю императору составлял. Но я с делами и про пилюли забыл. Ты, небось, думаешь: жен, мол, у меня много, значит я все дни ими и занят, так ведь? А я тебе прямо скажу: со смертью Ли я этого и в уме не держу, да и желание всякое пропало.
Появился Хань Даого и, поклонившись, сел.
– Со всеми видался, – начал он. – Корабль зафрахтован. Двадцать четвертого отчаливаем.
Симэнь наказал приказчику Гань Чушэню составить счета и приготовить серебро.
– Много в обеих лавках наторговали? – спросил хозяин.
– Больше шести тысяч лянов, – отвечал Хань Даого.
– Две тысячи упакуете отдельно, – распорядился Симэнь. – С ними я пошлю в Хучжоу за шелком Цуй Бэня. А вы с Лайбао закупите в Сунцзяне полотна на четыре тысячи и после Нового года с первым же кораблем вернетесь домой. А сейчас берите по пять лянов и ступайте собирать вещи в дорогу.
– У меня к вам дело есть, батюшка, – начал Хань Даого. – Как мне быть? Я ведь обязан лично отбывать барщину у Юньского князя, а денежный оброк они не принимают.
– Как так не принимают? – удивился Симэнь. – А Лайбао? Он ведь тоже Юньскому князю принадлежит, а вносит оброку по три цяня в месяц – и дело с концом.
– Это он благодаря грамоте его превосходительства императорского наставника был в оброчные переведен, – разъяснял Хань Даого. – Его теперь не смеют трогать. А мы испокон веку барщинники. Так что нам спину гнуть положено.
– Тогда письмо пиши, – посоветовал Симэнь. – А я доктора Жэня попрошу, пусть он насчет тебя с князем поговорит. Отменят барщину, будешь оброк вносить. А то из домашних кого пошлешь барщину отработать.
Хань Даого сложил руки на груди и благодарил хозяина.
– Если, брат, ты такую милость окажешь, он со спокойной душой в путь отправится, – вставил Боцзюэ.
После массажа Симэнь пошел в другую комнату причесываться, а цирюльника велел покормить. Немного погодя он вышел в белой суконной шапке чиновника и суконном халате. Наградив цирюльника Чжоу тремя цянями серебра, Симэнь послал Ван Цзина за учителем Вэнем. Вскоре явился сюцай Вэнь. На нем была высокая шапка и широкий пояс. После взаимных приветствий накрыли стол.
