Тяжеловозы могли, к свой муке, лишь только держать головы над водой, и я был вынужден их пристрелить, что далось мне очень нелегко. Все же это избавило милых животных от гораздо более мучительной смерти. Это был один из самых мрачных дней моей жизни. Как только мой батальон, или точнее то, что осталось от него, достиг южного берега, я приказал старшему командиру роты собрать людей в лесу позади нас и ждать. Описанным выше способом я лично, вместе с Сузи, перевез несколько человек, не умевших плавать, с северного берега. Среди них было несколько наших Хиви[23].
Когда я достиг лесов, оказалось, что батальон уже продолжил движение вперед в свете дня, вопреки моему точному приказу, и понес тяжелые потери от огня советских танков. Батальон был рассеян и опустошен; выжившие были позже направлены в другие части. Я не принял мер относительно этого глупого неповиновения. Чего бы я достиг? Что сделано, то сделано, и уже ничего нельзя было изменить. Позже в том же году капитан — командир роты, ответственный за происшедшее, — был тяжело ранен в бою в Вогезах. Он умер несколько недель спустя в больнице на родине, в Швабии.
До сего дня я не могу объяснить, что вызвало внезапный подъем уровня воды в Уманке. Возможно, кто-то взорвал дамбу или открыл некий шлюз. Невозможно выяснить, было ли это сделано русскими, чтобы воспрепятствовать нашему отступлению, или немецким командиром, в надежде помешать русским преследователям.
Несколько пехотинцев добрались до леса вместе со мной, и мы ждали сумрака, потому что между нашим небольшим леском и ближайшим крупным лесом было почти пятьсот метров открытой местности, которая слегка поднималась от берега Уманки. На возвышенной стороне этой открытой местности стояло несколько русских танков. Любая попытка пересечь это поле при свете дня была бы самоубийством. Мы избегали любого ненужного движения, которое могло привлечь к нам внимание русских.
Я никогда не забуду те грусть и горечь, которые мы ощущали, сидя в леске. Много раз мы слышали крики о помощи тяжело раненных пехотинцев, которым мы, к сожалению, ничем не могли помочь. Если бы мы попробовали, то русские расстреляли бы нас как в тире. Через некоторое время мы видели русские танки с пехотой на них, проехавшие в направлении, откуда доносились крики. Для нас, осужденных наблюдать все это и не иметь не единой возможности помочь, это было ужасным испытанием!
С наступлением темноты мы вышли из леска. Я внушал своим людям важность игнорирования любых окликов русскими и необходимость постоянного движения вперед. Я повел свою Сузи под уздой. Сначала все шло нормально, но прямо перед краем леса, в который мы направлялись, послышался первый окрик русских — никто из нас не издал ни звука. После второго, более энергичного окрика, наша маленькая группа открыла беспорядочный огонь по опушке леса перед нами, прямо по скоплению русских, которые бросились в стороны и скрылись в лесу.
Мой маленький отряд прорвался через окружение, не потеряв ни единого человека. Даже моя преданная Сузи, однажды спасшая мою жизнь и свободу, была в безопасности. За несколько недель до этого я скакал в сторону того, что я считал отрядом немцев, чтобы переговорить с их командиром. Я ошибался. Группа солдат в белоснежном камуфляже, двигавшаяся в мою сторону, вызвала у меня подозрения. В тот самый момент, как я остановился, первая пуля просвистела у меня над ухом. Расстояние до ближайшего русского было примерно 150 метров. Со скоростью молнии я развернулся, при этом мне даже не пришлось направлять Сузи, поскольку она, по-видимому, сама все поняла! Через несколько секунд мы были в безопасности за ближайшим укрытием.
После удачного прорыва остатков моего батальона и после почти часового проламывания сквозь плотный кустарник мы достигли южного края леса. Стояла абсолютная тишина, слышен был лишь собачий лай вдали. Это означало, что поблизости должна была быть деревня! Мы двинулись в направлении лая, пока не смогли разобрать силуэт деревни в темноте. Мы очень осторожно подошли к первым домам. Не показалось ни единой души и не было ни единого признака присутствия русских или немецких солдат. Мы вошли в деревню и заметили старика, стоявшего перед одним из маленьких деревянных домов. Мы спросили пожилого господина о «Русски зольдат», и он отрицательно покачал своей головой. Тогда я спросил его о «Германски зольдат», и он кивнул и сказал «Да, да», указав на маленькую хижину.
Кто может описать нашу радость, когда после стука в дверь на пороге появился пожилой капитан из штаба нашего полка? Совершенно выжатый, он, по-видимому, принял свою судьбу и теперь он был счастлив, что к нему пришли не ожидаемые русские, а товарищи из его собственного полка!
Мы знали, что больше мы не могли доверять гражданским, потому что они находились под угрозой сурового наказания за любую помощь немцам. Они, несомненно, сообщили бы о нашем присутствии ближайшей части русских войск при первой возможности — и русские войска были поблизости. Мы отправились дальше и остановились только у крайних домов в юго-западном конце деревни. Там мы поставили часовых. Остальные расползлись в две небольшие хижины и там сняли свою пропитанную водой зимнюю одежду, чтобы просушить ее на гигантских печах. Пожилая пара русских, без какого-либо интереса к происходящему вокруг них, сидела за столом и иногда обменивалась несколькими мягко произносимыми словами.
Неожиданно мы сделали удивительное открытие. Оказалось, что наша зимняя форма, простеганная искусственными волокнами, была почти водонепроницаема. Я обнаружил, что моя униформа и белье были довольно сухими. Внезапно вошел один из часовых и сообщил о звуке работающего двигателя, доносящемся с соседней улицы деревни. Немедленно был отправлен патруль, который очень быстро вернулся, сопровождаемый офицером связи нашей дивизии! Обе стороны были полны радости и удивления. Лейтенант сообщил нам, что генерал посылал моторизованные и пешие патрули непрерывно со второй половины дня, чтобы попытаться найти рассеянные и изолированные части его дивизии.
12 марта 34-я «Мозельланд», 4-я горная и 198-я Вюртемберг-Баденская пехотная дивизии были упомянуты в сообщении ежедневной газеты Вермахта. В действительности это была лебединая песня, потому что от этих дивизий почти ничего не осталось. Следующим утром я доложил в штаб дивизии. Так как у меня теперь буквально не было части для командования, я стал простым солдатом в распоряжении командира нашей дивизии, который в то время принял временный штаб корпуса, названный «Korpsgruppe von Horn». Термины «дивизия», «корпус» или «армия» теперь были довольно бессмысленными. В действительности они представляли собой выжженные остовы, без сколь-нибудь существенной боевой мощи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
