в кабинете.
— Вот сейчас войдёт! — будто кричал Борщёву кто-нибудь посторонний, оглушая его этими криками.
Бессознательно, невольно, вдруг двинулся он, будто рванулся навстречу к ней, от удерживающих его невидимых рук.
Княжна появилась на пороге и сразу стала, будто окаменела... Только её красивые глаза сверкнули на Бориса и руки невольно поднялись и опустились.
Борис обнял девушку дрожавшими руками и поцеловался с ней трёхкратным родственным поцелуем на обе щеки... И уже приняв руки, отодвинулся на шаг...
Но в это мгновенье княжна, уже окинув взором весь кабинет, стремительно бросилась к Борису и, обвив его шею и голову руками, крепко прильнула губами к его губам.
Это был уже другой поцелуй, не родственный...
"Будь, что будет!" — мелькнуло в голове Бориса при мысли об деде.
Но сержант ошибся... Князь не являлся. Зато княжна хорошо знала своего отца и поняла, что отец не случайно оставил Бориса одного, когда она могла войти с минуты на минуту.
Долго ли отсутствовал князь, молодые люди не знали. Когда Артамон Алексеевич, покашливая в соседней горнице и стуча палкой по паркету — появился в кабинете, княжна и Борщёв сидели друг против друга, на двух креслах. Княжна плакала, и у Бориса все щёки были в слезах. В её ли слезах, или в своих? Были и свои...
За все эти несколько мгновений, молодые люди ни слова, не успели сказать друг другу. Да и нечего было сказать. Очевидно, что нового не было ничего. Всё тоже. Та же любовь, которую время и разлука не ослабили, а только укрепили и даже закалили.
Князь вошёл, окинул обоих быстрым и косым взглядом и заговорил ворчливо:
— Ну, ну... Чего же плакать-то?.. И ты тоже. Срам какой! А ещё в офицеры метит! Ну вот, видайтесь, любитесь... Но помните: за старое не приниматься! Вы брат с сестрой, или племянник с тётушкой. По нашим православным законам — вы не можете быть ничем иным. Слышите!
Молодые люди не отвечали.
— Да и вся эта прошлогодняя ваша выдумка была одна дурь. Вот что! и тогда я это говорил, и теперь скажу.
Князь замолчал и заходил тихонько из угла в угол кабинета, будто раздумывая.
Княжна перестала плакать, отёрла своё румяное от слёз лицо и глядела, не спуская глаз, на Бориса. Молодой человек переводил взгляд с неё на деда и обратно.
— Ну чего же молчите? Неужто спросить нечего?
— Да Что ж спрашивать! — выговорил наконец Борщёв... — Нового ничего нет. Анюта, полагаю, у себя в горницах вышивала да вязала, поди, целую зиму. А летом купалась да каталась, да грибы собирала. А я всё в полку и всё то же делал. Караулы да парады. Она думала обо мне. А я думал о ней. Так и впредь будет.
— Если ты такие речи будешь вести, то я тебя попрошу не бывать у меня, Борис, — строго сказал князь.
— Ну, простите, дедушка, не буду. Сказывать вслух не буду, а думать — как я себе запрещу. И Анюта тоже молчать сумеет, но на сердце...
— Должны стараться, — прервал Артамон Алексеевич торячую речь сержанта. — Стараться должны себя переневолить. Что проку мучить себя без толку. Ты женися, как произведут. Анюту я тоже просватаю. Заживёте, каждый с своей семьёй, и всё пройдёт, быльём всё зарастёт. Встретитесь стариками — посмеётесь глупостям своих молодых лет.
Князь замолчал, но ни Анюта, ни Борис не произнесли ни слова в ответ.
Наступило молчание.
— Скажи, Боря, долго ли ты пробудешь здесь? — спросила наконец княжна, уже давно думавшая об этом.
— Не знаю. Как государыня останется в Москве.
— Месяца три?
— Ходят слухи, что она не вернётся в Петербург, пока всё не устроит. Может, мы на всю зиму здесь.
— Что собственно устраивать нужда?
— Да разные статские дела. Делов много. Напутано, сказывают, не мало было.
— На всю зиму? Давай Бог! — тихо сказала Анюта, нежно глянув на Бориса.
— Всё пустое. Как можно ей здесь зиму пробыть, возразил князь. Пробудете вы здесь месяц один. Мне граф Воронцов и Панин — оба это сказывали.
— А вы их видели, батюшка? — спросила княжна, удивясь.
— Видел. Был... Дело было... Но делу являлся... Они мне оба... Да и на всякий случай надо...
Князь запутался и запнулся. Княжна, знавшая, насколько отец не любил "лезть на глаза" — как он выражался, — питерским сановникам, невольно удивилась и задумалась. Отец положительно начинал вести себя загадочно.
Князь, очевидно, проговорился на счёт своих посещений и сердился на себя теперь, видя удивлённое лицо дочери.
Дворецкий Феофан явился звать господ к столу. Князь двинулся вперёд и думал про себя:
"Стар стал! Болтушкой стал!"
XX
На другой же день, рано утром, в доме князя была ещё большая сумятица. Родственница, родная племянница князя, которую он не видал несколько лет, въехала во двор!.. Колымага шестерней въехала первою и в ней сидела барыня с дочкой. За ней вплотную вкатилась бричка тройкой, где были две горничные и лакей, а с ними, между ними, около них и на них самих, т.е. на коленях их и в руках, закрывая их наполовину — наворотилась поклажа. Это были десятки, если не вся сотня, кузовков, узелков, сундучков, подушек и всякой всячины, от калачей и баранок на мочалке, купленных у заставы, уже при въезде, и до большой клетки с какой-то птицей, которую держала на коленях горничная, помоложе.
За ними, чрез полчаса, въехали на двор ещё две подводы с пятью сундуками. Эта была кладь, вещи барыни и её дочери, где, помимо платья и белья, было взятое с собой "всякое такое — про всякий случай". Птицу взяли с собой потому, что умная заморская птаха, по привычке и любви своей к барыне, непременно в разлуке с ней стала бы скучать и померла бы с горя преждевременно.
Так по крайней мере думала и решила барыня. Это и была дочь старшей сестры князя, рано выданной замуж и уехавшей в деревню, где вскоре она умерла ещё до смерти своего отца, князя Алексея Михайловича. Князь Артамон Алексеевич даже не мог жалеть сестры, так как мало знал её. Дочь её, а свою племянницу, князь видел два раза в Москве. Племянница эта вышла замуж, прижила двух детей, сына и дочь, вырастила их и наконец овдовела — всё вдали от князя, дяди. Только однажды
