Ты бы ему калым дал.
— Что?
— Калым бы ему дал... Ну супрею что ли, объяснила Борщёва.
— Что такое, матушка. Я ни того, ни другого не пойму.
— Ну, поднёс бы ему. Я денег с собой пять тысяч захватила. Я тебе уделю из них две, либо три тысячи карбованцев. Ты с ними ему и поклонись. Дело-то и выгорит.
Борис так искренно и громко рассмеялся, что и на Агашу поневоле заразительно подействовал смех брата. Она начала тоже весело смеяться, не зная чему.
— Чего вы это горло-то дерёте! — удивилась и отчасти обиделась Настасья Григорьевна. — Яйца курицу не учат!
— Да как же, матушка. Смешно! Да у Орлова теперь при каждом выезде со двора в карету кладут, поди, до тысячи рублей про всякий случай. Польстится он на наши три тысячи!!
— А боле того, скажи, не можешь. По одёжке, голубчик, скажи, даю. Чем богат, тем и рад.
— Он меня и турнёт. Велит под арест посадить.
— Куда?
— Под арест отправить за дерзость!
— Подарешь? Какой подарешь? Не пойму я тебя. Совсем ты русскую речь позабыл, вздохнула мать. Всё ты такие слова говоришь, каких ни от кого не услышишь. Не то диво, не то срам. Якобы ты не наш православный, а нехристь какой.
А Борис подумал то же самое об матери.
Он объяснился и прибавил, что платить за чин некому, надо просить, да и деда тоже попросить похлопотать.
— А как ты в ахфицеры вырядишься, Борька, — сейчас я тебя женю. Здесь у нас есть одна вдова, родня твоего родителя, — бригадирша, а не так прощалыга какая!.. У её мужа был, помнится мне, крест на ленте. Я к ней вот соберусь и попрошу её за тебя свахой потолкаться по Москве. Может быть мы в тот же час найдём какую подходящую невесту. Здесь, в Москве, на вас, гвардейцев, охотницу скорее найдёшь, чем на недоросля какого.
— Нет уж, матушка, от этого увольте. Какой я жених? — грустно вымолвил Борис.
— А что? Или ты... Ох, тьфу. Прости, Господи! Что мне на ум взбрендило! — ахнула и отплюнулась Настасья Григорьевна.
И мать устремила упорный и испуганный взгляд в лицо сына.
— Что вы, матушка? — нехотя спросил Борис.
— Да ты того... Уж нет ли у тебя хвоста какого?
— Какого хвоста?
— В Питере...
— Я не чёрт, матушка!
— Тьфу! Как можно этак сказывать. Девица-сестра! тут — а то бы я спросила. Аль не понимаешь? Хвоста нет ли у тебя в Питере?
— И не уразумею, что за хвост.
— Один ты в Питере. Или у тебя уж может — есть целая орава, прижитая с боку...
— Ох, Господи! понял Борис и рассмеялся. Нет. Будьте спокойны. Один как перст. Даже хуже того.
— Как хуже? Что ж хуже-то?..
— А то, что я жениться не могу именно потому, что не способен и охоты во мне нет на какую ни на есть девицу даже одним глазом глянуть, не только что обвенчаться.
— Что так?
— Противны они мне все, пуще горькой редьки.
— Так ведь то питерские ... Оне, может, худорожи.
— И московские ... всё одно.
— Да ведь ты московских ещё не видал? Увидишь — иная какая и полюбится.
— Нет! Нет! Это уж вы бросьте, матушка. Или знаете что?.. — вдруг прибавил Борис с полувесёлым полу желчным оттенком в голосе. — Потолкуйте вы с Анютой. Попросите её мне найти невесту. Пускай она, из своих здешних приятельниц, какую выберет.
— Что ж, пожалуй. Хоть это и не девичье дело. Но она такая разумная, что её попросить можно. Худого не посоветует?
— Ну, вот вы её и попросите! — резко выговорил Борис и, встав, прибавил будто с угрозой: кого она выберет мне, я тотчас женюсь, — слова не скажу!
Весь первый день встречи, после семилетней разлуки, прошёл как-то неловко. Борис был грустен, недомолвок, недоразумений было много. И особенно чужда была сержанту гвардии каширская помещица потому, что не подозревала даже того, что было для её сына вопросом жизни.
Но не долго, несколько часов только, длились эти тяжёлые отношения. Вечером глуповатая барыня из деревни стала сразу для измайловского сержанта родной-матерью. Он сразу забыл про её деревенские привычки, сужденья, слова, когда в ответ на свою невольную, будто вырвавшуюся и горячую исповедь — увидал искренние слёзы, тёплые поцелуи и готовность на всё, ради его счастья. Родная мать посудила дело не так, как чужие.
Оставшись вечером наедине с сыном, Борщёва вспомнила о пребывании сына в Москве за прошлый год и просила разъяснить слухи о гневе на него деда-князя.
Борис хотел всё скрыть от матери... и всё рассказал. Сначала Настасья Григорьевна испугалась...
Но сын стал говорить, объяснять. И по его словам всё выходило так просто, законно, естественно! А вед слушала его речи и чуяла глубокое горе в сыне родная мать. Судило всё материнское сердце!
— На вас моя надежда будет, матушка! — воскликнул Борис, всё подробно рассказав и объяснив матери.
— Что ж я?.. Я, Борюшка, за тебя в огонь и в воду готова! Ты надумай, что делать, да скажи.
— Теперь не знаю. Увидим. Зачем дедушка вас выписал? Мудрено всё это. Увидим.
И поздно съехав со двора князя Лубянского, сержант весело и бойко поскакал домой по сонным и пустым улицам. Теперь мать его мечтаний и грёз в Питере и мать, приехавшая из Каширы, слились в одну женщину, дорогую и близкую.
XXIII
Чрез два дня, в десять часов утра, сержант Борщёв снова подъехал верхом к селу Петровскому и, глянув на двор палат, увидел массу экипажей всякого рода.
"Вот съезд! Больше чем бывало у государя Петра Феодоровича в Зимнем дворце!" подумал он.
Пробравшись к тому же маленькому подъезду генеральс-адъютанта, где он уже был однажды, сержант, не зная кому отдать лошадь, привязал её к решётке нижнего окна, а сам вошёл в прихожую. В ней нашёл он несколько капралов и сержантов разных гвардейских полков, несколько "рябчиков», т. е. штатских, и двух духовных лиц, не то священников, не то дьяконов.
Места для него, чтобы присесть, не было. Сержант стал у дверей и решил дожидаться, не пройдёт ли кто из лиц, находившихся у Григория Орлова в качестве адъютантов для разбора всяких
