Они ходили вместе на заработки в южные имения. А сколько провели вместе вечеров под теплым небом, сколько совершили разных проделок! Они угадывали перед публикой, где находятся спрятанные вещи, женщинам отгадывали, что написано в закрытых конвертах, предсказывали им будущее. Адам, правда, за это поплатился — от одной из женщин он уже потом не отделался. Молнар не мог теперь вспомнить, как ее звали, но лицо помнил отлично: широкие толстые губы, светлые волосы, худая, кожа вся усеяна веснушками… Он пошел к ним на свадьбу свидетелем, свадьба продолжалась два дня, они намазали длинную лавку клеем — пятеро парней приклеилось, четверым удалось оторваться, а пушкаровского Онджея пришлось вытаскивать из штанов.
Он всегда с удовольствием вспоминал эту историю. А весной, после свадьбы, в лесу ее застала большая вода, женщина испугалась и, видно, сбилась с пути; три дня и три ночи ездили они на лодках по лугу и меж деревьев; все время кому-то казалось, что он слышит ее голос, но она, видно, уже давно была мертва. И Адам ездил с ними, хотя в последний день его и трясла какая-то злая лихорадка. Нашли ее только на десятый день, когда вода схлынула.
Принесли на двор, Адам все еще лежал в лихорадке, но он узнал ее, постоял минутку над ней не двигаясь, а потом как припустил бежать — пробежал всю деревню и исчез где-то в лугах; вернулся среди ночи, люди слышали, как он шел по улице и пел, думали, что пьяный, и считали — хорошо, мол, сделал, что напился. Но он не был пьян, только вдруг забыл обо всем, что случилось, и казалось ему, что он возвращается поздно ночью со свидания, поэтому и пел. С тех пор его мысли стали подвластны мечтам, подчинились им, выражение его лица не раз менялось в течение дня, все чувства его были безумными, он потерял память. Постепенно превратился в ребенка, начал собирать цветные стеклышки и верил всему, что говорили люди, а они просто-напросто смеялись над ним.
Один остался, кто мне верит, думал Молнар. Он все еще не отрешился от старой дружбы и порой останавливался около Адама, прислушиваясь к его бессвязным речам. Вот и сегодня он остановился перед его избой — оставалось немного времени до церковной службы.
— Хорошо выспался? — спросил он.
— Не спрашивай, — ответил Адам, — утром приходили дети и пели мне.
— Что?
— Не знаю, — признался он стыдливо. — Как-то не могу вспомнить. А что говорят люди о засухе?
— Много что говорят, — ответил Молнар. — Говорят, что и ты в этом виноват — не должен был позволить, чтоб выгнали тебя из рая.
Адам испугался.
— Я в этом не виноват. Я ничего не помню.
— Конечно, не помнишь.
Они зашли в избу, там было сыро, сумеречно и душно, в печи догорал огонь, Адам сел на низкий треножник и, полный тоски, дожидался, что еще ему скажет Молнар.
— А я вот думаю, — продолжал Молнар, — что ты, наоборот, еще многое сможешь сделать для людей. Ты даже и сам не понимаешь этого. Ты особенный человек. У тебя бывают хорошие идеи, такие, что никому другому и в голову не приходят — только тебе.
Молнар развлекался такими разговорами, это была незлобивая скрытая шутка, но и не только шутка, потому что Адам верил ему, и он знал, что тот ему верит, знал, что Адам будет думать о сказанном, но постепенно мысли его обволочет теплый туман и останется одна только радость. Молнар был рад, что может хоть как-нибудь его утешить, дать ему хоть какую-то надежду в его несчастье. А что еще он может для него сделать? Людям ведь надо очень мало: чуть-чуть улыбнуться и хоть капельку обнадежить, чтобы смогли все снести, пережить.
— Живешь ты в нищете, — сказал он ему, — но это еще только начало твоей жизни. Многие цари начинали с нищеты.
Адам кивнул.
— Ты уже слышал о том, что собираются здесь начать большое строительство? — продолжал Молнар. — Знаешь что-нибудь об этом?
— Ты меня так не спрашивай, — ответил тот, — я никогда ничего не могу вспомнить. А ты думаешь, я тоже там буду работать?
— Конечно, — пообещал ему Молнар. — Вот так-то ты и совершишь то, что люди никогда не забудут.
— А что будет с козой?
— Мы с тобой, — продолжал Молнар, — еще что-нибудь да докажем. Вот увидишь, старина.
Раздался колокольный звон, сзывающий всех в церковь. Адам засунул свои большие, немного отекшие ноги в разодранные галоши, на голову напялил шляпу, штаны подвязал веревкой из старой сети со многими узлами, и они вместе вышли из дома. Сегодня особенно радостно и легко было на душе у Адама. Он даже не слышал шума воды, хорошо различал вещи вокруг себя — теплую пыль, квадраты окон, от которых отражался свет.
На заборе висел большой, вручную написанный плакат.
Он читал этот плакат и радовался, как хорошо он понимает текст. Кто-то под большими буквами плаката подписал карандашом:
Заявите о лошадках, потеряете их.
Он читал, и все ему казалось таким забавным, что он долго сотрясался в радостном и беззвучном смехе. Он вспомнил вдруг о старых временах, когда еще ходил с ранцем за спиной, вечера с песнями, разные истории, которые они любили рассказывать и во время которых конца краю не было веселью; он читал снова и снова эти несколько строк, читал их так хорошо, что, даже когда он и отвернулся, они все еще оставались в его памяти. Работа на строительстве плотины, а плотину строили против воды. Он знал, что не любит воду, он ненавидел ее, хотя причина этой ненависти и оставалась для него в тумане. Он представил себе полуденный жар, парни лежат в тени деревьев, едят хлеб с салом.
Он услышал голоса, вероятно, они звучали давным-давно, но он только теперь обратил на них внимание — приближались босые, оборванные ребятишки, один из них нес на рукоятке от вил лохмотья голубой рубашки, другой на палку насадил ботинок без подошвы: «Адам — первый человек! Адам — первый человек!» Вот уж много лет ребятишки кричали ему вслед эти слова, но хуже всего было другое — он действительно не знал, не мог вспомнить, как долго он живет на свете и были ли хотя бы в детстве вокруг него какие-нибудь еще люди или воистину он был первым человеком, как они утверждали.
Он крикнул им:
— Эй вы, медведи-увальни, лошади вы неподкованные.
И дети смеялись и радовались.
Но думал, он только о высоком дереве, под которым будет сидеть со всеми остальными, будет говорить с ними, а они будут рассказывать историю за историей, он и сам пытался придумать какую-нибудь историю, которую сумел бы им рассказать, но так ничего и не придумал. Однако это не испортило ему настроения — там, где он бывал, люди всегда говорили сами, и ему не приходилось ничего им рассказывать.
— Полежим в полдень под деревом, как тогда, а?
— Как когда?
Он пытался вспомнить.
— Ты всегда как-то странно спрашиваешь, — сказал он. Он-то видел перед собой совершенно отчетливо это дерево и под ним спящих людей. Женщин с загорелыми ногами, светлые волосы на выгоревшей летней траве, и вдруг он почувствовал страшную, сжимающую сердце тоску.
В церкви было уже полно народу. Молнар пробился вперед, Адам остался в уголке у дверей, сжал руки и опустил голову. И если бы бог смотрел с высоты, он ничего бы не увидел, кроме копны его бесцветных, взъерошенных волос.
Люди вокруг прислушивались к проповеди. Но он воспринимал не отдельные слова, а скорее общий смысл речи, который, однако, не рождал в нем ничего приятного. Ему казалось, что священник тоже говорит о строительстве, но говорит почему-то зло и даже грозит всем собирающимся там работать, говорит, что они останутся без земли и без хлеба. Что за бессмыслица! Как можно остаться без земли, если мы по ней ходим? А может, и правда ее кто-нибудь отнимет, испугался он; что, если б отняли всю землю и осталась бы только одна вода? Все существо его охватила тоска.
«Будьте смиренны! Откажитесь от гордыни! Не выступайте против помыслов небесных!»
Он был так испуган, что не мог вспомнить ни единого слова песни, которую потом все пели.
Служба кончилась, он двинулся вслед за остальными и подошел к красному, все еще не достроенному домику, где людей дожидался Смоляк с каким-то крупным человеком в городском платье. У Адама не хватило отваги подойти к ним, но он каким-то образом понял, что тот пришел сюда с Молнаром от реки, и, видно, не зря рассказывал ему Молнар о строительстве, и что, вероятно, надо здесь постоять и дождаться его, и поэтому Адам все стоял и стоял и видел, как все остальные молча проходят мимо; прошли все, и вот он остался только с этими двумя.
Смоляк сказал:
— Эта плотина, да это же будет настоящее благодеяние для всего села, пан инженер! Вы даже представить себе не можете, какие бедствия терпим мы от воды. И люди даже заработают на строительстве. Наконец-то им не придется уезжать бог знает куда за деньгами.
Пыльная белесая дорога притягивала к себе свет так, что слепило глаза. Инженер закурил сигарету, на крышу тихо опустился аист, воздух был неподвижен, издали доносился звон какого-то несуществующего колокола.
