Он был так испуган, что не мог вспомнить ни единого слова песни, которую потом все пели.
Служба кончилась, он двинулся вслед за остальными и подошел к красному, все еще не достроенному домику, где людей дожидался Смоляк с каким-то крупным человеком в городском платье. У Адама не хватило отваги подойти к ним, но он каким-то образом понял, что тот пришел сюда с Молнаром от реки, и, видно, не зря рассказывал ему Молнар о строительстве, и что, вероятно, надо здесь постоять и дождаться его, и поэтому Адам все стоял и стоял и видел, как все остальные молча проходят мимо; прошли все, и вот он остался только с этими двумя.
Смоляк сказал:
— Эта плотина, да это же будет настоящее благодеяние для всего села, пан инженер! Вы даже представить себе не можете, какие бедствия терпим мы от воды. И люди даже заработают на строительстве. Наконец-то им не придется уезжать бог знает куда за деньгами.
Пыльная белесая дорога притягивала к себе свет так, что слепило глаза. Инженер закурил сигарету, на крышу тихо опустился аист, воздух был неподвижен, издали доносился звон какого-то несуществующего колокола.
— У меня нет впечатления, чтоб ваши люди особенно интересовались этой работой, — наконец ответил инженер.
Адам понял, что здесь ждали людей, а они не пришли.
Так же и он всегда ждал людей, а они все не приходили. И он проникся сочувствием к этим двум, проникся стремлением помочь им — ведь человек должен помогать тем, кто ждет помощи.
И вот он подошел поближе.
— Это… вы… пан, — забормотал он, — вы будете строить?
— Адам! — окликнул его Смоляк.
— Я — Адам, — подтвердил он, — первый человек. — И он неуверенно засмеялся.
— А вы что, хотите работать на плотине? — спросил его инженер.
— Конечно.
— Очень хорошо, — сказал тот, — вы выглядите вполне солидно.
Тут лицо Адама заискрилось большой и чистой радостью, он поднял высоко над головой руку и воскликнул:
— Построим плотину, вот такую! И водичка не потечет больше.
2
Они все были немножко пьяны и играли как заводные, маленькая комнатка наполнилась оглушительными звуками. Барабанщик Сагула колотил одной рукой — другую у него оторвало миной через две недели после того, как здесь прошел фронт… Но он был великолепный барабанщик, работал даже ногами и даже локтем оторванной руки.
Штефан Валига на мгновение отложил скрипку и запел хриплым голосом:
Черный Боб в ботинках чистыхС «джипом» в город прискакал…
Петр Валига изо всех сил дул в старую разбитую трубу, Павел Молнар играл на гармони. Вчетвером они составили самый странный оркестр в округе, другие оркестры — сплошь цыганские — исполняли лишь дюжины две чардашей, да вдобавок несколько модных песенок, которые мало чем отличались от чардаша. А вот Штефан Валига, когда был на военной службе, наслушался разной музыки и знал бесчисленное количество настоящих джазовых номеров, американских песенок и иностранных шлягеров: он играл румбы, танго и даже буги-вуги — и все это на одной трубе, барабане, гармони и скрипке. Саксофона у них не было, о нем они только мечтали.
Жаль любви мне, отданной тебе,Жаль слезы, пролитой по тебе…
Штефан Валига дико раскачивал головой, руки его были сжаты, белые зубы сияли, рот был полуоткрыт. Все в такую минуту подчинялись ему: и те, кто играл, и те, кто танцевал; и когда он посреди песни позволял себе уставиться своим тяжелым, как у быка, взглядом на какую-нибудь девушку, он знал, что та ему с покорностью ответит. Он отваживался смотреть даже на самых красивых, даже на невест, на свадьбе которых он играл, — и те ему отвечали и охотно шли за ним. Из-за этого потом происходили невиданные драки.
Где взять девицу для буги-вуги,Сошел с ума я от буги-вуги…
Он не знал нот, да и никто из них не знал нот, но ему достаточно было однажды услышать песенку, и он уже мог воспроизвести и слова и мелодию. За хорошую песенку он никогда не пожалел бы даже бутылки.
Кто-то приоткрыл снаружи дверь.
— А ну, давайте! Здесь этот человек.
Барабанщик последним закончил номер бешеной дробью, и они вышли на улицу; на длинных веревках на горячем ветру раскачивались цветные лохмотья, воздух был насыщен запахом мочи, отбросов и сырых комнат. Поначалу Павлу был противен этот цыганский поселок, крики и вечные ссоры; он играл с ними вот уже почти полгода, но в конце концов привык и теперь радовался, что они приняли его как своего. С тех пор как учитель ушел из деревни, ему была очень нужна какая-нибудь компания. Он таскался вместе с ними по танцулькам, храмовым праздникам и свадьбам; они делили меж собой деньги и подношения, смеялись и предавались беззаботному времяпрепровождению. Часто вместо того, чтобы играть, они валялись в жаркие летние дни у реки, полуобнаженные, ленящиеся даже говорить, хотя и голодные, потому что последнюю крону давно уже проели или пропили. Он уверял себя, что они близки ему, но понимал их мало. Им более всего на свете нравилось пить водку и пустословить, болтать всякую пошлость, они радовались этой болтовне и смеялись совершенно искренне. Они были даже слишком счастливы тем, что существуют.
Оркестранты медленно тащились по узкому переулку, полные сознания собственной исключительности, мимо них пробегали дети, спешили взрослые; у первого домика поселка стоял высокий человек, его стриженая голова высоко возвышалась над пестрой толпой. Он видел его еще вчера в деревне — это был инженер, который набирал людей на строительство, но, говорят, не нашел никого, кроме сумасшедшего Адама. А я бы нанялся, пришло в голову Павлу, если б не играл в оркестре и если б уже раз не обжегся на этих плотинах.
— Приветствую вас, пан секретарь! Вы пришли посмотреть, как мы тут живем? — раздался откуда-то сладкий голос.
— Да, — ответил инженер. Его синие, немножко холодные глаза вылавливали людей, примеривали и ощупывали; за два года, проведенные в этом краю, он разучился придавать значение предрассудкам брезгливости точно так же, как и жалости. Теперь он думал только о том, сколько человек из собравшихся пригодится ему на стройку: чтобы не слишком пили, не слишком прогуливали, не шибко дрались.
Павел поймал его мгновенный взгляд и забеспокоился.
— Мы культурные люди, — продолжал тот же голос, — художники. Мы долбим корыта.
Один мужчина вышел из толпы и выбрал в большой куче, сваленной за домом, дежу, выдолбленную из вербы.
Инженер взвесил предмет в руках, нашел его легким и тут заметил, что на стенах некоторых домиков примерно на том уровне, до которого доставали детские головки, тянется бледная полоса. Он спросил:
— Так высоко доходит вода?
— И не спрашивайте, сколько ее здесь бывает, господин хороший, целое море, представить трудно. В деревне до домов она не доходит, а у нас стоит в избах, порой и по целому месяцу. Размоет все на свете, жить нельзя.
И все сразу загалдели, будто призывая его, чужестранца, в свидетели, что они не могут больше так жить.
Он согласился с ними. В руках он продолжал держать вербовую дежу — гладкую, желтую, — приподнял ее, показывая толпе.
— Хорошая ведь, красивая вещь… Но что с ней сегодня будешь делать?
Он никогда не был выдающимся оратором, но все-таки выделялся среди других, голос у него был зычный, и он умел находить точные слова для тех, к кому обращался.
— Через год, через два, — обещал он, — каждому дам по новому дому. Не такие, как эти, — и он показал на их хижины из глины, жести, старых досок или вербовых кольев, — а настоящие дома! Кирпичные, каменные!
Они молча стояли, ошеломленные, дети пялили на него глаза, хотя совершенно ничего не понимали из его слов.
— Мебель из красного дерева! — продолжал он и тут же подумал, что они не знают, какая она, эта мебель из красного дерева, и добавил — Красивая, полированная, как у господ!
Все снова были возбуждены, не могли даже слушать. Закричали, перебивая один другого. Павел пытался пробиться поближе, кто-то потянул за гармонь, она раскрылась и издала протяжный звук.
Нет, не дам себя одурачить, подумал он и неожиданно для самого себя закричал и стал локтями пробивать себе дорогу к этому человеку, пока не очутился прямо перед ним.
— Чего вам больше! — говорил инженер. — Работа под самым носом! И с завтрашнего дня! С сотворения мира вы ничего такого не видывали! Десять тысяч в кармане каждый месяц! А главное, — добавил он, — справитесь с водой! Построим плотину — даже море через нее не перельется.
— Ну как, музыканты? — тихо спросил своих товарищей Штефан Валига.
Он развел руками: для такой работы они, конечно, не годились, но перспектива десяти тысяч маячила перед ними — ведь порой по целым неделям у них не было ни кроны. Порой играли только за подношения, а порой их с позором прогоняли к чертовой матери. «Через два месяца можно будет и саксофон приобрести», — пришло ему в голову. Он смотрел на свои длинные темные пальцы, они были тонки и чувствительны даже к самому слабому дрожанию струн. «К черту скрипку! — подумал он. — Каждый цыган на ней пиликает, а вот порядочный джаз — это другое дело! Кто может организовать джаз? Только я».
