«Не надо мне твоего спасибо. Будь ты счастлива».
А не оглянулась, заспешила. Туча с неба нашла и грозою сверкнула.
«Стой! Спрячься!»
А спрятаться и некуда; поле вокруг чистое.
«Не эта гроза страшна мне, тетя».
«А какая гроза еще есть?»
«Митькина…»
«Так надсмейся над ним… Надсмейся! Знаешь ведь про него что-то. Сама говорила, что знаешь что-то про него».
Кирьян перебил ее.
— Что знает?
— Если любит, скажет тебе…
Кирьян не дослушал Анфису: и так вес понял. Прорвался с велосипедом через кусты.
Анфиса видела, как ветки, рассыпая листву, сомкнулись за ним.
Она рукой закрыла глаза, как бы опомнившись. Что будет теперь? Поднялась и медленно пошла по краю луга к селу, все больше задумываясь, что она наморочила, и вдруг, остановилась.
«Что я наделала!»-с испугом спохватилась Анфиса, когда подумала, что Феня, может, потому и молчала, боялась путать еще чью-то совесть, сама молчанием отводила от себя судьбу Митину, что так и надо было ей молчать.
Анфиса побежала по дороге: хотела остановить Кирьяпа… Поздно, не остановишь уже… Но вот глаза ее с дурманипкой улыбнулись.
Она поглядела в далекую сторону, где за проволокой ждал свою свободу Митя.
«Запутаю я тебя не такой проволочкой, погоди».
* * *
Кирьян поставил велосипед за своей пуней и сразу заспешил к Фене.
Подошел к ней не с улицы, где гомонил народ, а со двора — в калитку.
Двор в сухой, черной, занавоженной земле, с проросшей крапивой и малиной у дощатой огорожи, как и все хуторские дворы, похож на сторожевую крепость, и даже бойницы есть — окошки в стенах хлевов.
Феня доила корову под навесом. Сидела на скамеечке, согнувшись перед крутым животом коровы.
— Что ты? — завидев Кирьяна, удивилась и обрадовалась Феня, когда он подошел к ней и сел на старую колоду у стены.
— Додаивай. Потом скажу.
Руки Фени, открытые до локтей, легко и плавно скользили по соскам, которые она слегка тянула, сжимая их, и казалось, из кулаков ее вырывались упругие струи, шипевшие и взбурлявшие пену в ведре с молоком.
— Часа не дождался? — поглядывая на Кирьяна, с улыбкой укорила она его.
Он никогда не видел, как она доит. Это тяжелая работа — отдоить корову: ломит в спине, устают пальцы. И не всегда спокойна корова, особенно когда саднит мошка.
Может ударить ногой и по ведру с молоком, и в лицо хозяйке, которая вся там, у сосков, гнется. И нельзя спешить, злиться: животное за свое дневное трудное хождение па пастбище ждет ласку. Только за ласку отдает все, наполняя ведро и облегчаясь от своей ноши, и спокойно уходит в прохладный сумрак хлева к сену.
Хозяйка, которая зла и криклива в семье, перед коровой уважительно стихает. Иначе наплачешься потом: корова не даст всего молока, будет дика и недоверчива, даже злобна за боль и обиды. Про такую корову говорят: сдурслая. Такой ее делают сами люди, забывая, что корова труженица, кормит и поит людей, наполняя кувшины и чаши их молоком.
Корова пила воду из корыта, сыто и довольно посапывая, прислушивалась к голосу хозяйки. И чувствовала ласку рук, отпускавших соски так вовремя, что молоко свободно и обильно струилось, с нежным щекотанием избавляя вымя от ноющей тяжести.
Отдоив корову, Феня побаловала ее: дала ей кусок хлеба с солью, который она взяла влажными губами из рук хозяйки, обдав ее теплом дыхания с запахом парного молока и свежего сока травы.
Феня проводила корову в хлев и, вернувшись к ведру с молоком, спросила Кирьяна:
— Ты что-то хотел сказать?
Кирьян очнулся, как от наваждения, которое нашло на пего, и от тишины двора, и от ровно прерывающегося шипенья молока, и от хозяйки, руки которой будто что-то перебирали неторопливо, а плечи и все тело плывуче покачивалось, неподвижны были лишь бедра в литой посадке.
— Делай свое дело, — сказал Кирьян: не хотелось прерывать это для обоих счастливое чувство. Так бы и могло быть, если бы они жили вместе в своем дворе со звоном вечерних забот и были бы, как сейчас, одни.
В сенях Феня стала процеживать молоко: лила его из подойника через ситечко над ведром, и от льющегося молока по лицу снегово волнился свет.
Кирьян подошел и обнял ее, поправил косынку и вдруг зарылся под нее губами в жниво волос.
— Что ты хотел сказать? — спросила она в эту минуту: тяготило ее недосказанное. Хотела скорее, хоть раз дома, окунуться в вечерок счастья, которое постерегут до зари крепко закрытые ворота и двери.
— Честное слово, не хочу и говорить про это. Тетку твою встретил. Вот уж фантазерка! Всякой чертовщины наговорила. И между прочим понял я, будто ты что-то про Митю знаешь. — И Кирьян добавил хмуровато:- Очень такое для него неприятное.
— Наоборот. Для меня неприятное может быть. А для него это уже и не надо. Вроде бы отошло от него… И не хочу говорить. Не хочу! — вдруг загорячилась Феня. — Хоть вечерок покоя. Покоя, чуть покоя, Киря. Я начинаю понимать, что такое счастье: это покой вокруг души. Печь сберегает огонь. А покой — жар души и свет, ее солнце, без него жизнь — кострище остывшее, ненастье. У нас нег покоя. Мы тратим свое солнце, потому что боимся людей. Разметем его страхом, солнце-то наше в душе неприкрытое.
Кирьян схватил ее за руки.
— Так выйдем сейчас вместе. Пошли!.. Пошли!
— Не горячись. Обожди. Это пока лучше: не беда ведь.
— И не будет беды!
— Так слушай, что я знаю про Митю. Молчала, потому что не хотела мутить тебя всей этой грязью. Да и не решила. Сама хотела решить… Когда уходил Федор Григорьевич в тот последний свой день, зпмой, сказал он мне: «Как /Келавина убитым найдут, спасение Мити под березой смотри…» Испугалась я. Спрашиваю его: «Что говорите вы, Федор Григорьевич? Какая береза?»- «Узнаешь скоро».
И ушел. Не знала я, что больше не придет он, замерзнет.
Зима была. А весной я пошла поглядеть к этой березе.
Трава уже зазеленелась. А в одном месте земля голая, в шаге от ствола проваленная, как что схороненное там…
Жутко стало. Побежала я. Думала сразу и сказать все Мите. Но так и не сказала. Боялась чего-то. Да и мне он, Федор Григорьевич, слова-то свои сказал, а не ему. Значит, не хотел, чтоб он знал.
А когда Желавина нашли. Стройкой ко мне приезжал.
Про Митю и Федора Григорьевича спрашивал. Я и тут не сказала, что Федор Григорьевич мне завещал. Обождать решила.
— Дальше что? — шепотом спросил Кирьян.
— Обождать решила.
— Твое дело сказать, раз просил.
— Боюсь я.
— Чего?
— Затаскают меня, Киря.
— Пустое ты говоришь. Сейчас же надо сказать Стройкову.
— Постой, Киря.
Но он уже не слушал ее.
Она выбежала за ним на крыльцо.
— Не ходи пока. Постой. Не надо.
— Почему? Чего ты боишься? Это надо сейчас же сказать. Чем дальше, тем хуже для тебя, если узнают.
— Боюсь я.
— Чего, говори?
— А что там? Если глянуть, что там?
— Нельзя.
— Ненавижу его! За одно слово его — «убью» — ненавижу. Ненавижу, а не решилась. Вырыть бы да в омут!
Потом пожалею, что не решилась. Да так мне и надо. Так и надо. Нет покоя, и не будет теперь до конца. Иди. А я свое решу.
— Что ты, Феня!
— Знать, надо не сгореть тому месту… Иди! Иди, — сказала она со слезами, в которых и отчаяние было и какая-то угроза сверкнула.
* * *
Строчков в этот вечер задержался на хуторе.
По пути домой заехал к Стремновым. Квасу попил. Хозяева поужинать уговорили. Не отказался.
Пока поужинали, стемнело, хоть и не поздний был час.
На небе стали собираться тучи, а от леса, с вершин сосен, заугрюмило тяжелым шумом.
— Переночевали бы у нас. А то куда по такой глухоте поедете? — сказал Никанор.
— Да и правда, Алексеи Иванович, переночевали бы, — поддержала мужа Гордеевна.
— С удовольствием. Люблю ваш дом. Но жена тревожиться будет. Не предупредил. Поеду.
Никанор подвел коня к крыльцу, где Стройков прощался с Гордеевной и Катей.
— Ты когда на свадьбу позовешь? — сказал Стройков Кате, будто и с упреком, что не звала его.
— Пусть еще погуляет, — ответила за дочь Гордеевна.
— На все свой звонок, Гордеевна. А это звонок особый. Прозвенит — и прощай.
Стройков вскочил на коня, который как-то боком, криво пошел к дороге.
— Счастливо доехать!
— До свидания! — крикнул Стройков и хотел было пустить коня, но в проулке показался Кирьян.
— На минутку вас, Алексей Иванович. Дело очень важное, — сказал он.
Стройков пригнулся с коня и выслушал Кирьяна.
— А мне не сказала! — раздувая ноздри, с яростью проговорил Стройков.
— Боялась она.
— Разговоры потом… Никанор Матвеевич, собирайтесь, и ты, Кирьян. Да Никиту Мазлюгина позовите. Пусть сюда живо! Да с тележкой пусть, — распорядился Стройкой.
