Гордеевна поднялась и вышла на крыльцо. Голос с той стороны. Не перевоза просил, а звал с отчаяньем.
Гордеевна вернулась в избу, разбудила мужа.
— Отец, с той стороны кто-то кличет.
Никанор тяжело встал; разморило сном.
— Кто?
— Да выйди ты. Беда, может, какая.
Прислушалась Гордеевна и сердцем узнала голос дочери. Бросилась на сеновал. Нет Кати. Пуста постель.
— Катюша там наша. Она, — заметалась Гордеевна.
Кирьян и Никанор, быстро одевшись, в нижних рубахах побежали к лодке. Тяжело стронули ее — спихнули.
Лодка поползла и застряла- на камнях. Едва свернули ее на траву. По траве пошла легче, заскользила.
Подбежал сторож с тока. Теперь трое ворочали и тащили лодку с бугра.
Гордеевна принесла фонарь, замахала над головой пугливым светом надежды в этой тьме.
— Сюда-а-а! Сюда-а-а! — теперь уже ясно слышался далекий голос Кати.
Лодку дотащили до воды.
Тяжелая и неподвижная лодка теперь дернулась из рук, потянула Кирьяна в поток, и едва забрался в нее, как закрутило, понесло в темноту.
— Против не лезь, а наискось гони! — кричал Никанор вслед сыну.
Кирьян круто загребал шестом. Лодку закружило. Вода несла сломанные кусты, жерди и бревна, словно весь свет стронулся и стремился куда-то мимо маленькой этой лодки, которая пробивала себе путь и даже заворачивала навстречу потоку.
Кирьян подплыл к берегу.
Подбежала Катя, босая, прозябшая.
— Скорей! Феня!..
Кирьян подошел к Фене.
Она лежала на боку, поджав ноги. Щекой терлась о землю, стонала: был это голос боли, которая брала верх над слабеющим телом. И только еще земля спасала — сырой травой и холодом студила в теле тошнотный жар.
Кирьян взял Феню на руки, положил в лодке к корне.
«Киря, перевези», — вспомнил он, как летом перевозил ее вот от этого берега в венчально-белых вьюнках.
На берегу уже толпился народ. Еще никто не знал, что случилось. Но когда подчалила лодка и Кирьян вынес Феню, поняли, зачем в такую ночь была на той стороне.
«Вот, милая, как ты нескладно решила», — подумал Никанор и сказал дочери, чтоб живо за телегой бежала.
В этой суматохе не до разговора с Катей: как оказалась она на том берегу? Правда, Гордеевна решила, что Катюша Феню провожала по ее делу: «Отчаянные головушки, по такому разливу пошли».
Пригнали телегу к двору Стремновых. Гордеевна подстелила сена, на которое и положили Феню.
Кирьян погнал коня.
Расходился по избам народ. Переговаривались. И как всегда бывает у русского народа, все слабое и беззащитное невинно для него. Зато винили теперь Кирьяна.
«Один губил, и другой не лучше», — об этом не говорили, но думали так.
Зашли в свою избу Стремновы, и только тут Никанор спросил дочь:
— А ты зачем на том боку была?
— С Феней, — ответила Катя, только бы отстали, и ушла в горницу.
Укуталась в одеяло, согреваясь своим дыханием.
Никанор крепче прикрыл дверь горницы.
— Беду хотели отмести, а вон какая намелась. Это не дело так бабу загублять. Пусть отроются и живут, раз не хочет с Митей жить. Силом не заставишь.
Гордеевна ушла на печь. Слезы там свои уняла.
— Жива бы осталась. Как холстину вон положили.
— Рожать надо, а не по шелганихам бегать. Стыд это разве — на свет человека родить?
Катя привстала на подушке, прислушалась к голосу отца.
— Только змея своих детенышей пожирает, да и той природа так закляла змеиное отродье окоротить. А человеку рожать повелела, рожать и рожать, чтоб в смертях и войнах род людской не извелся. Для того и любовь.
Она на свет новую жизнь вызывает.
Никанор подвернул лампу, вглядываясь в огонек, как будто хотел прозрить в золотом, легком его свете дорогу, по которой мчался сейчас Кирьян.
Над излучиной Угры, на правом высоком берегу среди сосен — бревенчатый дом. Больница.
Не гаснет тут и ночью огонек в дежурной комнате, горит среди леса.
Крик послышался под окном.
Выбежала дежурная. На крыльце Кирьян с почерневшим лицом. На руках женщина в мокрой, облепившей тело одежде.
Положили Феню в приемной на деревянный в белом чехле диванчик.
Заполошились в больнице.
Дежурная сказала Кирьяну, чтоб ехал на тот берег, к лесничему: сестра у Родиона Петровича гостюет, врач из Москвы.
— На лодке скорей, Киря. Плохо дело.
Сестра Родиона Петровича — Полина Петровна Елагина, по фамилии мужа, приехала в гости к брату. Она приезжала каждое лето или ранней осенью, когда в лесах прянеет запах сухой листвы, а стога рябин в оранжево-красных пожарах далеко видны в просинях березняков.
Полина Петровна проснулась от тревожно раздавшегося по дому стука и подбежала к окну. От Угры угрюмо накатывались всплески волн и шум кустов.
Ночь страшна была в этой глуши: темнота, видимо, будила в душе древние инстинкты, настораживала воспоминанием перед опасностями, которые когда-то бродили и перед предками в здешних лесах.
В дверь комнаты тихонько постучали: это брат.
— Поля, — раздался голос Родиона Петровича. — Открой.
Полина Петровна быстро оделась и открыла дверь.
Из комнаты повеяло теплом и сиреневым запахом духов.
— Тут наш объездчик приехал. Просит в больницу.
Больная там в очень тяжелом положении, — сказал Родион Петрович.
— Хорошо. Я сейчас.
А через минуту Кирьян увидел на крыльце женщину, показавшуюся ему в темноте молодой, с белым лицом под тенью капюшона черного блестевшего ее плаща.
Выбежала Юлия с пуховым платком для Полипы Петровны.
— Поля, надень, — и сама накинула на нее платок, завязала. — Ночь, ночь-то какая, господи!
Родион Петрович проводил Кирьяна и сестру.
— Осторожнее, Киря. Дай знак с той стороны, и я буду спокоен.
Угра, суженная тут высоким берегом, бывала и в тихие дни с быстриной, а сейчас и крутила, и завихривалась.
Лодку подхватило и понесло.
Полина Петровна сидела на перекладине, держась за борт, в который хлестала вода.
— Не бойтесь, — сказал Кирьян, перекидывая со шлепаньем шест и загребая.
Она сидела спокойно, в задумчивости.
Подплыли к берегу и выбрались на его уступ, на который Кирьян втащил и лодку, привязал цепью к ветле.
Потом он зажег спичку: дал знак Родиону Петровичу, что добрались до берега.
На том берегу радужно метнулся огонек и погас: это Родион Петрович ответил.
Кирьян и Полина Петровна поднялись по крутой, обрывистой тропке среди олешников на венец берега, где больница.
— Что же будет с ней? — спросил Кирьян Полину Петровну. — Спасите ее. Она не виновата.
Полина Петровна скрылась за дверью больницы.
Кирьян сел на край телеги.
Снизу доносился шум течения, всплески от подмытой земли. ^Дождя уже не было. Чистое черное небо. В восточной половине его просеивался из бездны звездный туман.
Кирьян подошел к окну с белой занавеской, за которой двигались какие-то тени.
Он не верил, что может случиться страшное, и эта вера была от молодости, перед годами которой далекой кажется смерть.
Он не представлял, что кто-то выйдет к нему и скажет: «Все кончено».
Ночь, которой, казалось, конца не будет, сходила с неба. Рябиново зарделась полоска зари. Кирьян сидел в телеге, опустив голову: мучился, видения пронзали душу ужасами, даже вскрикивал он.
— Киря… Киря… — услышал голос Фени. Соскочил с телеги. Перед ним Полина Петровна
— Что?
— Она молодая и сильная — это ее счастье, — сказала Полина Петровна. Вот пока все.
К лодке пошли через луг в опаловом и холодном зареве.
— Могу я быть откровенной с тобой? — спросила она вдруг.
— Конечно.
— Не обижайся. Я уже кое-что слышала… Феня не жена?
— Нет.
— А тебя не смущает такая жизнь с женщиной, само это положение, что она может так жить?
— Разве нужны бумажки? Есть у нее, законная да клейменная.
— Тогда надо было сделать себя свободной и устраивать семью, не уродуя жизнь, как это вышло. Знаешь, почему я так говорю? Мне знакомы такие случаи. Ты, Киря, должен знать ее состояние. Она не могла себе простить… — Полина Петровна не договорила.
— Говорите.
— Не могла себе простить, что пошла на измену, и в стыде сотворила над собой это уродство.
— Я не знал. Она скрыла.
— Феня боялась усложнить положение. А ты был невнимателен к ней.
— Что же делать?
— Тут трудно что-либо посоветовать. Жизнь постепенно смоет все. Но скорее смоет горе, чем позор. Мы делаем много ошибок, особенно в любви: что-то не так, и уже расплата, очень жестокая порой. Это женская доля, Киря.
Они спустились к лодке.
Мутная вода кружила, с хлюпаньем и журчаньем вскипала в воронках, несла охапки водорослей и прелой соломы.
