Воспитательницу вели под руки Фредик и Валера. Она едва переступала ногами, задыхалась. Митя захромал… не мог наступить на больную ногу и с большим трудом передвигался, опираясь на плечо Фредика. Все четверо были в грязи с головы до ног…
— Вы мне в таком виде весь экипаж обмараете… — запротестовал дядя Паша, срочно прибывший на берег вместе с Леней, которого Марксида отправила к нему гонцом.
— Постелите травки, — еле слышно уронила Екатерина Павловна.
Взволнованные ребята с готовностью пожертвовали всеми собранными букетами и устлали для нее ложе «изменой». Воспитательницу бережно усадили на линейку. Рядом с ней примостились Митя, Фредик и Валерочка. С них струйками стекала грязь. Из «шляпочки» получилась грязевая лепешка.
Екатерина Павловна с глубоким сожалением взглянула на нее и вздохнула.
— Модельная была шляпочка, двадцать лет проносила…
Печальный кортеж медленно тронулся в обратный путь по главной аллее. Отдыхающие с интересом рассматривали процессию и смеялись…
— Смотрите-ка, есть чудаки, которые принимают грязевые процедуры прямо в одежде.
За санаторной линейкой, как за погребальной колесницей, следовала Марксида во главе длинной колонны ребят. Она часто оборачивалась назад и строгим тоном, громко, командовала:
— Подтянитесь! Шире шаг! Сколько раз я должна вам говорить — идите парами!
Глава тридцать восьмая. С детства заученный
В палате номер пять теплый сумрак и тишина. Спят ребята. Окна спят тоже. Их глаза плотно закрыты опущенными шторами. Но лунный свет вместе со свежим воздухом проник в палату через полуоткрытую форточку и залил стены и пол. Когда ветерок шевелит штору, он успевает посеребрить никель кроватей, померцать на гранях стакана с водой, что стоит у Мити на тумбочке, и скользнуть по его лицу. Митя, не просыпаясь, отворачивается к стене. Вдруг таинственный шорох возле кровати…
— Кто здесь? — сонно спросил Митя.
Молчание… Митя открыл глаза и чуть не вскрикнул.
В неверном свете луны перед ним, у самой кровати, стояло нечто длинное, тонкое, в белом.
— «Привидение?!»
Вдруг оно плюхнулось к Мите на кровать. Он прижался к стенке.
— Это я, Валера…
— Что тебе?
— Мне надо с тобой поговорить, я убежал из изолятора.
— А дежурная няня?
— Спит с присвистом…
— Ну, говори… только тихо…
— Митя, ты, наверно, думаешь про меня, что я — дрянь, бездельник, стиляга, неблагодарная личность?
Митя промолчал. Валера вдруг всхлипнул…
— Митя, ты меня прости… за все! — он схватил Митю за руку. И крупные горячие слезы закапали Мите прямо на нос и подбородок.
— Ну, ладно, будет. Я не сержусь, — тихо, как маленького, уговаривал Митя Валеру.
— Я не буду больше дразнить тебя свинопасом, клянусь! Я сам, когда был маленьким, хотел начать суровую, трудовую жизнь и просто мечтал сделаться пастухом. А взрослые испортили мне эту колхозную карьеру… и насильно готовят меня к дипломатической, хотя я теперь хочу стать боксером…
Митя совсем проснулся и сел на кровати.
— Ты думаешь, мне легко живется? — изливался в жалобах Валерочка. — Я с самого раннего детства — заученный. Я понимаю, учиться в школе всем надо, от этого не избавишься, я не спорю, учусь… Так им мало… Пошел я в школу, и тут же появилась француженка и англичанка. Один день — у нас французский, другой — английский, третий — русский. И еще уроки для школы готовь… А мама хочет, чтобы я сделался музыкантом… Купила здоровенный рояль, концертный. Он целую комнату занимает. И нас с Ленкой, моей сестренкой, заставляют ходить в музыкальную школу. А после школы еще два часа каждый день играть надо дома! Они говорят: у меня замечательный слух. А я все равно терпеть не могу музыку… Одна бабушка меня жалеет. Она постоянно говорит: «Вы замучили, заучили ребенка. Ему надо отдохнуть». А папа отвечает: «Отдыхать будет в старости, когда ему стукнет 90 лет». Это же очень долго ждать… вот я и решил сам немного отдохнуть.
— Где? Здесь? — удивленно спросил Митя.
— Нет, дома. Когда папа и мама уехали в Берлин, я вместо школы стал ходить в сквер или в кино на детские сеансы. Сначала посмотрю кинокартину, интересную, про шпионов, затем — на часы… И, когда полагается, — прихожу домой. А французские и английские книжки закопал в Ленкину цветочную клумбу. Бабушка, дедушка и Ленка весь дом перевернули, ищут, куда пропали мои книги. И я ищу, а сам посмеиваюсь: «Ищите, ищите, на другой год вырастут!» Все шло хорошо, а кончилось — плохо… очень плохо.
— Во-первых, дедушку вдруг вызвали в школу. Во-вторых, Ленка поливала цветы и заметила мои книжки в своей клумбе. Она вытащила их из земли, разбухшие, страшные, и побежала с ними в дом. Я ее догнал и конечно, стукнул: «Не ябедничай!» Она в рев. И все — на меня… Бабушка кричит, что я разбойник с большой дороги, а дедушка: «Лентяй! Оболтус! Не хочешь учиться, так мы тебя отдадим в пастухи…»
— Сшейте ему торбу из старого мешка и повесьте через плечо! — приказал он бабушке. — Давать ему на обед — воду и кусок черного хлеба с солью! «Никаких пирожков и бисквитов! Довольно баловства! А на ноги ему лапти, лапти и вон из Москвы, в деревню. Пусть пасет скот, бездельник эдакий!
— Сами они бездельники! — возмутился Митя. — Книжки, конечно, ты зря закопал. А заучили они тебя, правда.
Валера, ободренный сочувствием, продолжал:
— Я сначала испугался, даже хотел заплакать, а после сообразил: это ведь совсем неплохо. Учиться не надо. Музыку — долой! Француженку и англичанку — вон! Пригоню в поле коров или свиней. Они будут есть траву, а я — греться на солнышке. Ходить можно босиком, купаться в речке — сколько хочешь, и еще ловить бабочек и кузнечиков. Красота!
— Ну, уж это ты выдумываешь. Сразу видно городской…
— Я сделал себе длинный-предлинный бич. Хожу по двору, щелкаю. Ленку заставлял мычать или хрюкать и загонял в палисадник. Это я репетировал, как буду пасти. Каждый день спрашивал у бабушки, сшила она мне торбу или нет. А она все: «Погоди да погоди, вот сошью!» В школе я сказал, что уезжаю в деревню и буду пастухом. И попросил из нашей школьной художественной самодеятельности одолжить мне на время лапти с онучами. Они мне дали. Правда, они были на меня велики, оденешь — как в корзинках, и веревки по полу тянутся, но ничего, хорошая обувь.
Митя засмеялся. Валера тоже.
— А бабушка все ворчит: «И что это за ребенок такой, ему все равно, хоть волк траву поешь», и все у меня допытывается: «Ты почему не просишь прошенья у дедушки, упрямый мальчик?» Я молчал. Разве я мог признаться, что дедушкино наказание — для меня большое счастье. И я до смерти боюсь, чтобы он меня не простил… А когда из Берлина вернулась мама, они все трое два часа читали мне «мораль». А на другой день пригласили репетитора, француженку, англичанку… Учиться пришлось еще больше. И ни в какие пастухи меня не отдали, обманули…
Митя слушал Валерочку, почти не прерывая. Он смотрел на него так, как взрослые смотрят на детей, хотя был старше его только на один год.
— Сразу видно, что вы городские люди, — сказал Митя. — И дедушка твой давно не жил в деревне. А мой дедушка покойный был пастухом в старое время, еще при царе. Он нам рассказывал про свою жизнь. Он был самым бедным человеком в деревне и не имел даже своей избы. И вот, когда он пас чужой скот, то каждый вечер шел ужинать вместе с подпаском к новому хозяину. Кормились и ночевали по дворам. И, конечно, ели то, что им давали, а спали, где придется, где укажут; на полу, в сенях, под навесом во дворе.
— Подпаски, это что значит? — прервал его Валера.
— Ну, маленькие пастушки, они гнали стадо и бегали за коровами наравне с собаками. Где уж там кузнечиков да бабочек ловить. Дедушка рассказывал, что пасти было очень трудно. Одни луга были казенные, другие — господские, богатеев разных. И смотреть надо было, чтобы стадо в чужие хлеба или бахчи не забрело… За потраву пастух обязан был уплатить хозяину поля. А поля были не такие, как теперь — широкие, бескрайние. А узенькие полосочки и сколько полосочек — столько хозяев. Того и гляди беда! И от волков стеречь надо… Один раз дедушку моего чуть не убил хозяин коровы за то, что его животина объелась какой-то вредной травы и сдохла Дедушка целый год выплачивал ему долг за корову, год работал на него… И ходили пастухи в лаптях потому, что лапти не стоили им ни гроша, только труды: надрать лыка и сплести. Конечно, в сухую погоду — в них хорошо. А в дожди, грязь — плохо, онучи промокнут насквозь. А на лапти налипнет по пуду жирной грязи. Ног не вытащишь…
Валера все сильнее сжимал Митину руку. Все это он слышал впервые.
— А насчет учебы, — продолжал Митя, — так ведь теперь в деревне, как и в городе… все ребята учатся. И мы проходим английский, французский, немецкий с пятого класса. Одни ребята кончают восьмилетку, а другие учатся и одиннадцать лет. Разве колхоз доверит своих коров неграмотному человеку!.. Теперь на пастуха «надо специально учиться, курсы кончать. Лапти и у нас найдешь только в самодеятельности. А наши колхозные пастухи ходят в крепкой кожаной обуви. И стадо гоняют на велосипедах…
