А благо Идаволла все же на первом месте.
Представление началось на закате.
Представление. Да, именно так оно и выглядело. В культурной программе: проповедь, коронация, казнь. Наверное, такой набор звучал даже по-своему забавно. Но, уж конечно, не для той, кого казнили.
На главной площади собиралась толпа. Люди, самые обычные люди, не адепты и не заговорщики, выкрикивали хвалу в адрес Амброуса и Ильмадики, а также проклятья — в адрес Иоланты. Это было несправедливо. Вопиюще, до слез несправедливо.
Будучи эмпатом, чародейка буквально захлебывалась в потоках их ненависти. Слезы душили её, хотелось спрятаться от чужих глаз, — но ей это, разумеется, никто не позволял. Иоланту крепко привязали к столбу, под которым уже был разложен хворост, и вдобавок сорвали платье, — что прибавило к проклятьям и оскорблениям несколько сальных комментариев на тему достоинств её фигуры.
Не сказать чтобы от этого ей было сколько-нибудь приятнее.
Проповедь Иоланта почти не слушала. Так, между делом отметила, что даже официальная Церковь прогнулась под Владычицу. Архиепископ прямо заявил, что Ильмадика — это и есть Господь Бог. И несмотря на абсурдность такого заявления, толпа приняла его на ура, разразившись приветственными криками.
Лана же старалась гнать от себя мысли о том, что ей уже откровенно холодно стоять голой на продуваемой ветрами площади. Человеку, которого скоро должны сжечь, о таких вещах лучше не думать. Лучше вообще ни о чем не думать и ничего не чувствовать. Так легче. Так легче умирать.
Владычица выступала на трибуне. Обряженная в белое с золотом, прекрасная, сияющая, — она действительно походила на божество. Она провозглашала, не скупясь на откровенную лесть, что идаволльцы, богоизбранный народ, своей отважной борьбой как против эжени, так и против слуг Лефевра заслужили её благосклонность. И теперь она готова оделить их своей милостью.
И никто не смел усомниться в её словах. Даже сама Лана поймала себя на том, что слышит не столько то, ЧТО она говорит, сколько то, КАК. Уверенно. Властно. И в то же время — неуловимо притягательно.
С такой интонацией Владычица могла говорить хоть «бла-бла-бла», и люди считали бы это божественной мудростью.
После проповеди на трибуну выступил Амброус. Весь в черном, каким-то образом он умудрялся держаться так, что не возникало сомнений: это не попытка казаться крутым (каковое впечатление производил черный наряд, к примеру, на том же Килиане), а траур по трагически погибшему отцу.
От лицемерия этого образа Лану едва не стошнило.
В руках адепт сжимал бронзовый венец с красным яхонтом — герцогскую корону Идаволла. Встав перед Ильмадикой, он спокойно, сохраняя сдержанное достоинство, опустился на колени.
— Моя Госпожа, — пылко заговорил он, — От имени всего своего народа я присягаю Тебе на верность. Да будет Идаволл служить Тебе и славить Тебя… вечно.
Лана отметила, что стоявший в толпе Тэрл на этих словах еле заметно поморщился. Возможно, воин остался единственным, кто не поддался общему безумию? Чародейка кинула на него полный надежды взгляд, но Тэрл просто отвернулся.
— Ты достоин править, Амброус, — мягко и как-то… игриво сообщила Ильмадика, — И я наделяю тебя таким правом.
Взяв из рук адепта венец, она возложила его ему на голову.
— Встань же, Амброус, Первый своего имени… Король Идаволла и всего Полуострова!
Толпа пораженно умолкла, и Лана её изумление разделяла. С самого Заката Владык в мире не было королей. Крупнейшими государствами (не считая, естественно, Халифата) были два герцогства — Идаволл и Иллирия. Были несколько вольных баронств, графств и торговых республик. Несколько государств звались княжествами, — при этом по размеру и влиянию они несильно отличались от графств. Объявление Идаволла королевством, да еще и претензия на власть над всем Полуостровом, были чем-то… невероятным.
Невероятным и страшным.
— Я буду достоин этого титула, моя Госпожа, — ответил Амброус, поднимаясь на ноги.
Лана ощутила еле уловимый аромат магии. Магии, похожей на магию адептов, но несравнимо более тонкой и сложной, — все равно что плетение паучьего шелка рядом с железным ломом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Я читаю в твоей душе, — сказала Владычица, кладя руку ему на плечо, — Ты благородный человек, король Амброус. Помыслы твои чисты, а доблесть безгранична.
Интересно, Лана была единственной, кто заметил, что жест, которым она дотрагивается до него… Несколько более эротичен, чем можно ожидать между Богом и королем?
— Я дарую тебе силу — силу раскрывать другим Свет и величие своей души. Пусть все видят, кто ты есть, и пусть благоговеют перед твоим божественным правом.
И в тот же миг облик Амброуса изменился. Его трансформация была не такой, как у Килиана. Боевой облик Килиана был завораживающим, но в первую очередь пугающим; чем-то он походил на хищного зверя. Амброус…
Амброус походил на ангела. Самого настоящего. Из его спины, прорывая одежду, вырвались два широких белых крыла. Натянулась рубашка, слишком тесная для мускулатуры, достойной античного полубога. Волосы, и без того светлые, засияли, как чистое золото под лучами яркого полуденного солнца. Слегка изменилось и лицо, став каким-то нечеловечески прекрасным. В глазах загорелись два нестерпимо-ярких лазоревых огня.
— Да… — тембр голоса тоже изменился, став каким-то пронизывающим до костей, — Теперь я понимаю. Многое… Становится понятным.
Один за другим зеваки падали на колени перед «ангелом». В какой-то момент Лана поймала себя на том, что сама сделала бы это, если бы не была привязана в столбу. Хотелось упасть к его ногам. Хотелось каяться и просить прощения за то чудовищное преступление, что она совершила…
Чародейка тряхнула головой. Хватит. Это НЕ ЕЁ мысли. Это ложь! Чары! Какое-то воздействие!
Ведь она прекрасно знала, кто на самом деле убил Леандра.
Иоланта поймала на себе взгляд Ильмадики. Не понравился ей взгляд. Какой-то он… даже не столько изучающий, сколько оценивающий. Не смотрят так на людей. Платье так выбирают. И даже для платья такой взгляд должен быть унизителен: сама Лана к своим вещам проявляла больше уважения.
— Время решить судьбу ведьмы, — напомнила Владычица, после чего перевела взгляд на своего «ангела», безмолвно передавая ему право принимать решение.
— Мой отец учил меня милосердию к побежденным, — начал говорить Амброус.
Его лазоревый взор упал на Лану, и отрешенный ангельский лик исказила еле заметная усмешка.
— Но теперь он мертв. Убит ведьмой. Убит из-за своей доверчивости. Он думал, что сможет жить в мире с эжени. Я же говорю, что это невозможно. Ворожеи не оставляй в живых.
Амброус обвел взглядом толпу, жадно внимавшую его словам.
— Приговор: смерть. Через сожжение на костре. Привести приговор в исполнение немедленно. Помилуй, Богиня, её душу.
Лана огляделась в поисках хоть кого-то, кто усомнится. Хоть кого-то, кому решение короля покажется жестоким. Но везде, в каждом взгляде она натыкалась лишь на ненависть и откровенное злорадство.
— Сжечь ведьму!
— Ведьму — сжечь!
— Ведьме — пламя!
— Сожги её!
К столбу с привязанной к нему чародейкой подошел палач. Это не была зловещая фигура в черном кожаном балахоне и маске. Обычный, ничем не примечательный мужичонка среднего возраста, роста и телосложения, с невзрачными серыми глазами и короткими русыми волосами, одетый в простой, но добротный коричневый камзол. В руке, однако, он сжимал массивный горящий факел.
— Я невиновна, — сообщила ему Лана.
Разумеется, это не помогло.
— Я слышу это каждый раз, — безразлично ответил палач.
Ноги девушки обожгло жаром, когда горящий факел поднесли к ним. Она вздрогнула, — в меньшей степени от боли и в большей — от страха перед тем, что сейчас произойдет.
Сухой хворост весело затрещал, занимаясь пламенем. Иоланта закричала от боли, когда огонь лизнул ее ноги; даже магия больше продлевала мучения, чем реально защищала. И даже сравнительно безболезненно умереть от удушья ей не грозило: хворост явно специально высушили.
