Вечером - в ноябре уже большая часть суток ночь, - когда в сумерках угасал свет, а на южном склоне гряды еще оставался отблеск дня, над хребтом на севере вдруг показалась луна. Ночной мрак сгустился, обдуваемый ветром залив почернел; в лунном свете айсберги сияли, как драгоценные камни. Взошла планета, огромная, красная, и повисла на горной вершине, как фонарь.
Что скажешь, сторож? Господи, не знаю.
XVIII. МНОГО ШУМУ
Однажды вечером - погода была ветреная, было темно и холодно - я, как обычно, отправился погулять на берег. С трубкой в зубах я шагал по песку. Мне встретились и поздоровались со мной повитуха Марта и Сара, молодая жена юного охотника Бойе. Марта несла на спине годовалого сына. Мы зашагали рядом - вперед, назад, вперед, назад, - пока моя трубка не потухла и я не соскучился.
- Ну, - сказал я, остановившись там, где от берега к моему дому вела тропинка, - пора домой!
Дав таким образом им понять, что желаю спокойной ночи, я направился к себе.
Но мое гренландское произношение в то время было, да и сейчас осталось чудовищным. Поэтому нельзя винить моих друзей за то, что они приняли прощание за приглашение. Когда же я увидел, что они идут за мной следом, у меня не хватило духу прогнать их. А почему бы им действительно не зайти со мной в дом, если им так хотелось? "Но, черт возьми, - думал я, - будет невероятный скандал, когда я войду в дом с ними вместе. Саламина, конечно, дома, она была дома, когда я уходил, а ее привязанность ко мне, я думаю, это следует так назвать, стала необычайной".
Итак, поворачивая дверную ручку, я дрожал. Но какова была моя радость, когда, войдя, я увидел, что никого нет.
- Заходите, девушки, заходите! Закройте дверь. Садитесь. Вот мы и дома!
По-видимому, в том, что мы дома, и было все дело. Гренландки довольно молчаливый народ. Сара и Марта с мальчиком на коленях уселись по одну сторону стола, я по другую. Горит лампа, в доме тепло; компания не веселится, но в комнате уютно. В такой вечер и этого достаточно.
Что это? В доме тихо; услышав легкий звук, мы оборачиваемся. В комнату через окно заглядывает множество глаз. Я совершил роковую ошибку, инстинктивно отреагировав на подобное нахальство так, как это сделал бы любой из нас, - задернул занавески.
И пошло! Казалось, будто темнота, раньше довольствовавшаяся созерцанием нас сквозь стекла, внезапно пришла в ярость. Как первый внезапный порыв ветра в бурю, сотрясающий ставни и завывающий под застрехами, прокатился вокруг дома глухой рев: его окружила толпа. Топот, шарканье бесчисленных ног. Было слышно, как толпа трется о стены, толкается в них: заглушенный прибой толпы! Мои гостьи перепугались.
- Не уходите, милые гостьи. Успокойтесь, садитесь!
Вдруг открылась и захлопнулась наружная дверь. Быстрые шаги. Распахнулась дверь в комнату. А! Это Саламина с нахмуренным лбом.
Что случилось? В чем дело? Почему она стоит с таким сердитым видом?
- Саламина, - говорю я, - пожалуйста, дай нам кофе.
Должно быть, редко бывает, чтобы из гостеприимства требовалось выгонять вон уважаемых гостей. И все же вряд ли было хорошо удерживать двух растерявшихся, испуганных женщин, чтобы они выпили чашку яду, поданную моей ведьмой.
Да, Саламина повиновалась. Она подала нам кофе, но она толкала стол и стулья, с треском ставила-таки чашки, топала по комнате, глаза ее горели, молчала все время. О нет, она бесновалась. Прекрати это, Саламина, прекрати, хватит!
Нет, она продолжала бесноваться.
- А что, - вставил я наконец в ошеломляющий поток ее слов, - что, если позвать сюда Мартина, Петера, ну и... Бойе?
Какое отношение к происходящему имели Мартин и Петер, кроме того, что оба они раньше добивались ее руки, я не знаю.
Но, да, Бойе она согласна.
- Отлично, сходи за Бойе.
И действительно, Саламина ринулась исполнять это поручение. Гостьи мои ухмылялись. Становилось весело.
Что именно было передано Бойе, я не знаю, но приглашали его срочно прийти. И он скоро пришел. Вид у него был дикий и отчаянный, такой же, как и мой призыв. Я приветствовал его с жаром, он казался удивленным.
- Садитесь, - сказал я, усаживая его рядом с собой. - Саламина, еще кофе!
Бойе через стол напряженно, вполголоса заговорил с Сарой. Он был взволнован, рассержен, но сдерживался. Я восхищался его выдержкой. Бойе взял чашку кофе, но отказался от предложенной мной сигареты. Я положил перед ним сигару, но он к ней не притронулся. Наступило молчание. Саламина шагала по комнате. От этого было ничуть не легче! Шаги Саламины, толпа за стеной, тяжелое, невыносимое молчание. Но как прервать его? Как? Конечно, сладостными мелодичными звуками, музыкой - гармоникой и флейтой.
Я положил губную гармонику перед Бойе и стал просить его сыграть. Грустная улыбка появилась на его трагическом лице.
- Нет, - сказал Бойе. - Нет, незачем.
Снова наступило молчание.
Ребенок Марты, наливший уже на пол и ей на колени, начал капризничать и плакать. Под прикрытием этого меланхолического шума, когда внимание было сосредоточено на кормлении младенца, я рискнул настроить инструмент; начал играть. О серебряная флейта! Ты мало услаждала слух людей, и все же у тебя были моменты торжества. Такой момент наступил. Сидите, гости, погрузившись в мрачные думы. Шагай, старая скандалистка. Молчите все, думайте, что хотите, но слушайте. Я играл, как будто моя жизнь держалась на тоненькой ниточке мелодии. Что я играл? Неважно что я играл. Уши любят то, к чему привыкли. Я играл для них, играл вещи, которые они знали: "Дом, милый дом", "Ближе к тебе, господи", "Ах, мой милый Августин", "Встретимся ли мы за речкой", "Мне надоело жить одному". (О, ирония слов последней песни!) Я играл, не смея остановиться. А когда мой репертуар таких вещей истощился, я с отчаянием стал рыться в своей памяти и извлек из ее глубин "Сон Эльзы" и "Грезы". Вдруг Саламина, чтобы снова обратить на себя свет прожектора, кинулась к задернутым занавескам, как будто она раньше не замечала этого ужасающего неприличия, и отдернула их. Я прервал "Милую, желанную луну" и снова плотно задернул их. Бешеный протест Саламины я задушил "Садом роз".
Тем временем Сара начала ублажать Бойе, показывая ему фотографии, которыми в начале вечера я занимал ее и Марту. Среди них была и моя фотография, ужасная, но Саре она понравилась.
- Хорошо, - сказал я тогда, - это будет Бойе от меня.
Теперь Сара отыскала ее.
- Вот эту, - сказала она, - Кинте подарил тебе.
Бойе, до сих пор не отвечавший ей ни слова, протянул руку, взял карточку, посмотрел на нее. "Сейчас, - подумал я, - он порвет ее", и заиграл веселую песню. Бойе посмотрел на фотографию, затем положил ее. Снова взял, долго глядел на нее, положил рядом со своей шапкой. Он принял подарок. Я перешел снова на "Ближе к тебе, господи". Бойе спокойно взял губную гармошку и стал играть. Потом играла Марта. Мы играли, а Бойе пел. Один гренландец, кажется помощник пастора или пастор из Годхавна, увидел во сне ангела, который стоял перед ним и пел. Мелодия и слова ангельской песни были так трогательны, что он проснулся и записал их:
"Гутерпут кутсинермио налагнарассингардле нуна эркигссинекардле!" (Слава в вышних богу, и на земле мир!) Этими словами начиналась песня.
Может быть, этот ангел был Шуберт, который сделал на небе то, что не успел сделать на земле.
Бойе пел эту песню. Мы играли. Мир сошел на землю, и вечер окончился благополучно.
XIX. ЛЮДИ
Очень много лет тому назад я ехал в гости в деревню. Последний отрезок пути предстояло проделать на лошадях. Меня встретил мальчик с коляской. Мы поехали. Вскоре проехали мимо домика с треугольным фронтоном, заросшего, видимо, вьющимися бобами. Домик казался особенно очаровательным. Мне почему-то представилось, что он служит кровом милым, счастливым, культурным людям. Я воскликнул:
- Смотри! Вон тот дом, кто живет в нем?
Мальчик посмотрел на меня так, как будто я внезапно помешался, и сказал:
- Кто? Да простые, обыкновенные люди.
Это была отповедь, какой заслуживаем все мы, когда позволяем себе глядеть на окружающее глазами туристов.
Турист видит различия и преувеличивает их. Он замечает покрой платья, особенности прически. Он наслаждается живописностью и своеобразием, питается новизной. И, сосредоточив внимание на созерцании экзотических подробностей, подает нам во имя науки картину огромного несходства людей. До чего только не доходят люди, стремясь найти значительный смысл в мелочах!
Нетрудно заметить, что гренландки часто сидят, вытянув ноги вперед, или иногда с ногами забираются на нары, на стол, на скамью.
- Мне объяснили, - рассказывал один путешественник, - что женщины делают это из суеверия, будто бы под нарами прячутся демоны.
Почему ему не пришло в голову, что, может быть, женщины испытывают неудобство от жесткой шкуры сапог, образующей складки под голыми коленями? Или почему он не замечает, что ярко-красная краска, покрывающая сапоги, трескается там, где на коже получаются складки? Что женщины стараются, чтобы красивые новые камики оставались новыми и ровными и не теряли формы? Или что пол холодный, а из-под нар дует?
