Уходя спать, Теркин сказал Усатину:
— Утро вечера мудренее, Арсений Кирилыч, позвольте мне все обсудить… Слишком уж внезапно все это налетело на меня. стр.119
На что тот сказал ему:
— Только завтра за чаем вы мне ответите: да или нет. Мне надо взять поезд в час дня, и в случае вашего согласия мы двинемся вместе в Москву.
До рассвета он провозился в постели, перебирал на всякие лады: может он или нет пойти на такое дело, и кончил тем, что решил уклониться, хотя бы задержка в отыскании двадцати тысяч испортила все его расчеты.
Это решение не успокоило его… Он начал добираться до глубины своих побуждений.
Из благородного ли оно источника вытекло?.. Честность ли это?.. Или просто сметка, боязнь влопаться в уголовное дело?..
Кажется, больше второе, чем первое. И такая оценка своей совести огорчила его чрезвычайно… Даже пот выступил у него на лбу.
"Стало быть, — пытал он себя, — будь я уверен, что все останется шито-крыто, иди предприятие Усатина ни шатко ни валко, не поднимай никто тревоги в газетах, я бы, пожалуй, рискнул помочь ему в его делеческих комбинациях, предъявил бы, когда нужно, дутые документы и явился бы на общее собрание с чужими акциями?"
И на этот вопрос он не мог почему-то ответить себе:
"Нет, ни под каким видом!"
Арсения Кирилыча он любил, готов был оказать для него услугу… Так почему же он отказывается теперь, когда тому грозит прямая беда?..
На это он отвечал сначала, что Усатин «покачнулся», а с этим и его вера в него… Значит, он уж не прежний Арсений Кирилыч. Тот ни под каким видом не стал бы подстроивать такую "механику".
А кто его знает?.. Может, он и прежде способен был на то же самое, да только пыль в глаза пускал, всех проводил, в том числе и его, простофилю.
"Нужды нет, — оправдывал себя Теркин, — если он и проводил меня, я-то сам честно верил в него, считал себя куда рыхлее в вопросах совести, а теперь я вижу, что он на то идет, на что, быть может, я сам не пошел бы в таких же тисках".
"Почем ты знаешь?" — вдруг спросил он самого себя, и в груди у него сразу защемило… Уверенности у него не было, не мог он ручаться за себя. Да и кто стр.120 может?.. Какой делец, любитель риска, идущий в гору, с пылкой головой, с обширными замыслами?
Как может он оградить самого себя, раз он в делах да еще без капитала, с плохим кредитом, от того, что не вылетит в трубу и не попадет в лапы прокурорского надзора?..
С каждыми пятью минутами он все больше и больше запутывался, после того, как пришел к твердому выводу: на посулы Усатина не идти.
— Этакая ерунда! — произнес он вслух, скинул с себя одеяло и встал.
Дольше он не желал теребить себя, но в душе все-таки оставалось неясным: заговорила ли в нем честность или только жуткое чувство уголовной опасности, нежелание впутаться в темное дело, где можно очутиться и в дураках?
Он поднял штору, открыл окно и поглядел на даль, в сторону берега, где круто обрывался овраг. Все было залито розовым золотом восхода… С реки пахнуло мягкой прохладой.
Тотчас же, не умываясь, он присел к столу, достал из своего дорожного мешка бумаги и конверт и быстро написал письмо Арсению Кирилычу, где прямо говорил, что ему трудно будет отказываться и он просит не пенять на него за то, что уехал, не простившись, на пароходную пристань.
Одевшись, он сошел тихонько вниз и разбудил
Верстакова, который спал в комнате возле передней.
Верстаков, когда узнал, что он хочет уехать через час и нужно ему запрячь лошадь, почему-то не удивился, а, выйдя на крыльцо, шепотом начал расспрашивать про «историю». Всем своим видом и тоном нарядчик показывал
Теркину, что боится за Арсения Кирилыча чрезвычайно, и сам стал проговариваться о разных «недохватках» и
"прорехах" и по заводу, и по нефтяному делу.
— Батюшка, Василий Иваныч, — просительно кончил он, придя за вещами Теркина в его комнату, — позвольте на вас надеяться. Признаться вам по совести, ежели дело крякнет — пропадет и мое жалованье за целых семь месяцев.
— Неужто не получал? — спросил удивленно Теркин.
— Ей-же-ей!.. Вам я довольно известен… На что гожусь и на что нет… Вы теперича сами хозяйствовать собираетесь… не оставьте вашими милостями! стр.121
Этого нарядчика, еще не старого, юркого, прошедшего хорошую школу, он знал, считал его не без плутоватости, но если бы ему он понадобился, отчего же и не взять?
"Чего тут? — поправил он себя. — Ты сначала кредит-то себе добудь да судохозяином сделайся!"
— Хорошо! — ответил он вслух и пристально поглядел на сухую жилистую фигуру и морщинистое лицо Верстакова, ловко и без шума снарядившего его в дорогу.
— Чаю не угодно? Значит, Арсения Кирилыча не будить?
— Ни под каким видом. Только письмо ему подать. А чаю я напьюсь на пароходе.
У крыльца стояла долгуша в одну лошадь. Верстаков вызвался и проводить его до станции, да Теркин отклонил это.
"Немножко как будто смахивает на бегство, — подумал он про себя по пути к пристани. — И от чего я бегу? От уголовщины или от дела с дурным запахом?"
И на этот вопрос он не ответил.
XXXI
— Позвольте вам сказать… Капитан не приказывает быть около руля.
С этими словами матрос обратился к Теркину, стоявшему около левого кожуха на пароходе "Сильвестр".
— Почему так? — спросил он и нахмурился. — Везде пассажиры первого класса имеют право быть наверху.
— Вон там не возбраняется.
Матрос указал на верхнюю палубу, обширную, без холщового навеса. Она составляла крышу американской рубки, с семейными каютами.
И он прибавил:
— Наше дело подневольное. Капитан гневаются.
Теркин не хотел поднимать истории. Он мог отправиться к капитану и сказать, кто он. Надо тогда выставляться, называть свою фамилию, а ему было это неудобно в ту минуту.
— Ну, ладно, — выговорил он и вернулся на верхнюю палубу, где посредине шел двойной ряд скамеек, белых, как и весь пароход. стр.122
Ему не хотелось выставляться. Он был не один. С ним ехала Серафима. Дня за три перед тем они сели на этот пароход ночью. Она ушла от мужа, как только похоронили ее отца, оставила письмо, муж играл в клубе, — и взяла с собою один чемодан и сумку.
Третий день идут они кверху. Пароход «Сильвестр» — плохой ходок. Завтра утром должны быть в Нижнем. Завечерело, и ночь надвигалась хмурая, без звезд, но еще не стемнело совсем.
Во все эти дни Теркин не мог овладеть собою.
Вот и теперь, ходя по верхней палубе, он и возбужден, и подавлен. Ему жутко за Серафиму, не хочется ни подо что подводить ее. Нарочно он выбрал такой пароход: на нем все мелкие купцы, да простой народ, татары. Пассажиров первого класса почти нет. Занял он две каюты, одна против другой. Серафима хотела поместиться в одной, с двумя койками; он не согласился.
Он просил ее днем показываться на палубе с опаской. Она находила такую осторожность «трусостью» и повторяла, что желает даже "скандала", — это только поскорее развяжет ее навсегда.
Уже на второй день поутру начало уходить от Теркина то блаженное состояние, когда в груди тает радостное чувство; он даже спросил себя раз:
"Неужли выше этого счастья и не будет?"
Однако женщина владела им как никогда. Это — связь, больше того, — сообщничество. "Мужняя жена" бежала с ним. В его жизнь клином вошло что-то такое, чего прежде не было. Он чуял, что Серафима хоть и не приберет его к рукам, — она слишком сама уходила в страсть к нему, — но станет с каждым днем тянуть его в разные стороны. Нельзя даже предвидеть, куда именно. И непременно отразится на нем ее существо, взгляды, пристрастия, увлечения, растяжимость "бабьей совести", — он именно так выражался, — суетность во всех видах.
Досадно было ему думать об этом и расхолаживать себя «подлыми» вопросами, сравнениями.
Взгляд его упал на группу пассажиров, вправо от того места, где он ходил, и сейчас в голове его, точно по чьему приказу, выскочил вопрос:
"А нешто не то же самое всякая плотская страсть?"
Спинами к нему сидели на одной из скамеек, разделявших пополам палубу, женщина и двое мужчин, стр.123 молодых парней, смахивающих на мелких приказчиков или лавочников.
На женщину он обратил внимание еще вчера, когда они пошли от Казани, и догадался, кто она, с кем и куда едет.
Ей было уже за тридцать. Сразу восточный наряд, — голову ее покрывал бархатный колпак с каким-то мешком, откинутым набок, — показывал, что она татарка. Шелковая короткая безрукавка ловко сидела на ней. Лицо подрумяненное, с насурмленными бровями, хитрое и худощавое, могло еще нравиться.
Теркин признал в ней «хозяйку», ездившую с ярмарки домой, в Казань, за новым "товаром".
И товар этот, в лице двух девушек, одной толстой, грубого лица и стана, другой — почти ребенка, показывался изредка на носовой палубе. Они были одеты в шапки и длинные шелковые рубахи с оборками и множеством дешевых бус на шее.
