На следующий день начали привозить больных. Первыми были обитатели 14-го корпуса – самый трудоемкий контингент для транспортировки: много больных на носилках, на костылях, в громоздких гипсовых повязках. За ними следовали терапевтические больные, среди них – тоже многие на носилках. Работали до наступления сумерек. Туберкулезных больных оставили на завтра.
Вернувшись, зашла в Зону: тишина и немного жутковатая пустота. Загораются фонари на высоких столбах. А половина окон в корпусах пугает своей темнотой.
Легкая грусть и очень большая радость.
Захожу в туберкулезный корпус. Всеобщее возбуждение. Никто не спит. Все в движении, взволнованы, на лицах растерянность, недоумение. Вальтер, как все, в панике. Оказывается, кто-то пустил слух, что эшелон уйдет сегодня ночью. Всех взяли, а их оставили.
Рассказываю, объясняю, успокаиваю. Наконец, как будто поверили.
В 12 часов следующего дня все больные уже были размещены по вагонам. К часу дня, попрощавшись с сотрудниками, в сопровождении Веры и Маши, приехала я.
На прощание Елатомцев очень искренне сказал:
– Буду очень рад, если твоя безумная затея не кончится провалом.
И крепко пожал мне руку.
Боже мой, никто никогда не знает, что впереди.
Мы с Верой обошли все вагоны. Жалоб не было. Все устроились относительно удобно. Тесноты не было. Во всем эшелоне всеобщее ликование. И Вальтер – его полноправный участник. Он сидел на своем матраце, обхватив руками тощие колени и улыбался. Глаза блестели, румянец стал ярче.
Вдруг появился Василий Петрович и, словно продолжая прерванный разговор, сказал:
– А, знаете – ваш-то ничего, я с ним познакомился. Может, и впрямь доедет, глядишь, довезете.
И тут же, словно спохватившись:
– Но, если что – сразу оставляйте его здесь.
Я промолчала.
Все вздрогнули, когда пронесся первый гудок.
И тотчас, словно в ответ, с шумом и лязгом, задвигались и запирались двери вагонов. Третий гудок – эшелон дрогнул. Стоя у открытой двери нашего вагона, я еле удержалась на ногах.
Итак, около трех часов солнечного августовского дня из Рязани тронулся состав особого назначения. Он шел на Запад через Москву.
Я с детства люблю поезда. Есть что-то таинственное, завораживающее в ритмичном рисунке звуков. Если закрыть глаза и отдаться магии движения, реальная действительность теряет очертания, а пестрая мечта подхватывает тебя.
И захотелось мне вернуться в края той мечты.
Я легла на свой душистый, немного колючий матрац и закрыла глаза.
Увы! В жизни никуда нельзя вернуться. Уйти от действительности мне тоже не удалось.
Не останавливаясь, поезд шел совсем малой скоростью.
После бурных предотъездных дней на душе вдруг стало удивительно тихо и спокойно. А может, ничего и не было? А все беспокойства и страхи придуманы слишком развитым воображением? А может…
Вздрогнувший вагон прервал течение мыслей. Поезд остановился. Откуда-то издалека донесся женский голос: «Москва!»
Боже мой, сколько же я спала?!
В соседнем вагоне с шумом открыли дверь, этот звук быстро побежал вдоль состава.
Я вышла. Поезд стоял в «чистом поле». Вдали просматривались контуры вокзала. Эшелон поставлен на далекие подъездные пути.
Мы с Верой пошли в обход. В туберкулезном вагоне было тихо. Многие спали. Вальтер лежал на спине с открытыми глазами. Прежнее возбуждение спало. Серое, слегка одутловатое лицо выглядело усталым. Увидев меня, улыбнулся. Основные клинические показатели были вполне удовлетворительными.
Мы обошли всех. Спокойствие и безмятежность.
От вокзала до моего дома на Донской улице – около часа езды.
Возникшая еще до отъезда мысль повидать маму отпала сама собой. Оставить эшелон я не имела права. Слава Богу, мама моих намерений не знала и меня не ждала.
В Москве нас задержали на целых три дня. Начальник конвоя сообщил «по секрету», что проверка предстоит очень серьезная.
И действительно, в ней участвовало много людей. Все они были в штатском. Знакомясь со мной, называли свои фамилии, были весьма любезны. Их служебное положение мне было неизвестно. Начальника я вычислила по гордой осанке, громкому голосу и категорическому тону. Сначала проверяли документацию. К этой работе меня не привлекали.
Надо сказать, что на всех этапах следования эшелона, где проводились проверки, я неизменно была моложе всех, в них участвующих. Почти всегда на лицах знакомящихся со мной взрослых серьезных людей мелькало удивление. Некоторые выражали его словами. Поэтому мне всегда казалось, что проявленное при знакомстве почтительное внимание, относится не ко мне лично, а к моей высокой должности.
Двухсуточная проверка констатировала нашу пунктуальность и организованность – ни одного замечания.
Утром третьего дня ко мне подошел начальник комиссии:
– Ина Павловна, а теперь мы идем в вашу епархию.
Вся компания направилась к эшелону.
В просторном вагоне вдруг становилось очень тесно. На лицах больных беспокойство. Задаваемые вопросы были стандартно-примитивны: откуда родом, где воевал, где взят в плен, что делал до войны, кто ждет дома и др.
Больные, в основном простые люди, отвечали односложно. Встречались, однако, и представители культурного слоя. Одному из них начальник – его звали Никита Семенович – задал неординарный вопрос:
– Какие чувства вы испытываете, покидая Советский Союз?
Больной был явно озадачен. Подумав, он сказал:
– Сейчас я в состоянии испытывать только одно чувство: я возвращаюсь на родину.
Войти в туберкулезный вагон рискнули не все – значительная часть бригады осталась у наружной двери вагона. Да и вошедшие долго не задерживались.
Больные в основном лежали. Кое-кто спал. Вальтер сидел в своей излюбленной позе, обхватив руками колени. Лицо серое, видимо от испуга, бегающий взгляд. На вопрос, как он переносит дорогу, ответил «хорошо» и тут же закашлялся и долго не мог отдышаться.
Итоговое заседание состоялось вечером того же дня. Его проводил Никита Семенович. Теплым дружеским тоном поблагодарил за хорошую подготовку эшелона, сказал несколько приятных слов по адресу администрации госпиталя.
И вдруг, железным тоном обращаясь ко мне:
– А парня вашего, Ина Павловна, придется оставить в Москве – он и до Смоленска не доедет. Мы таких не пропускаем.
Я была ошеломлена. Внимательно глядя на него, слушала его доводы, но в голове вихрем проносились мысли: если я не оставила его в госпитале, откуда же у меня найдется столько жестокости, чтобы показав путь к дому, вдруг бросить его на дороге? Вылечить его нельзя, но пусть он умрет на руках у своих родителей. Он так молод. Он не успел сделать в жизни ничего плохого. Он не воевал, не держал оружия в руках. Почти треть жизни провел в страданиях. Так пусть хоть смерть его будет ласковой – в родительском доме.
И тут я почувствовала, что Бог подсказывает мне ответ и придает силу словам. Как можно более твердым голосом я ответила:
– Вот когда это случится, я оставлю его в Смоленске.
Это был психологический турнир – кто сильнее. Я поразилась беспрекословности своего тона. Видимо, удивился и он. И перестал спорить.
Ранним утром следующего дня мы покинули Москву.
И текло время, медленно и монотонно. Дни сменялись ночами. Всходило и заходило солнце. Зажигались и гасли звезды. И под стать этому многовековому однообразию, то прибавляя, то убавляя скорость, останавливаясь на короткое или продолжительное время, все дальше и дальше на Запад шел наш эшелон.
Жизнь в нем, поначалу неустроенная и тревожная, постепенно входила в устойчивую колею.
Наладился дорожный быт. На остановках мы с Верой делали медицинский обход по вагонам. Вскоре стало очевидным, что в помощи нуждаются лишь больные, находящиеся в так называвших «критических» вагонах. Остальные были хорошо настроены, легко переносили дорогу и не жаловались.
На всякий случай в каждом из этих благополучных вагонов я назначила «ответственного дежурного». В случае необходимости, когда на коротких остановках двери не открывались, стуком в дверь он должен был подать сигнал. Его услышат дежурные солдаты, проходящие вдоль состава даже на очень коротких стоянках. Надобность в срочной помощи, слава Богу, не возникла ни разу.
Каким удивительно спокойным, неповторимо прекрасным оказался отрезок пути Москва – Смоленск. За сколько времени проходит это расстояние современный пассажирский поезд? Полдня, день?
Мы ехали около десяти дней.
Стояла золотая пора уходящего лета. Непрерывный ряд теплых солнечных дней. Неравномерный ход поезда не вызывал раздражения, а развлекал. Общее настроение пассажиров было адекватным великой цели: они ехали домой. Все остальное не имело значения. Путевые неудобства и трудности, болезнь не могли заглушить бьющей ключом радости.
Я сидела у открытой двери нашего вагона. Поезд шел очень медленно. Теплый ветер приятно обдувал лицо, играл волосами. Пробегали разные пестрые мысли: одни развлекали, другие тревожили, третьи рождали вопросы.
